– Сообщил командующим фронтов, что я хочу их видеть сегодня на погребении Илияса? – обратился Басаев из глубины кожаного пахучего сиденья к начальнику охраны, заслонявшему ветровое стекло своими покатыми, как склоны горы, плечами. – Хочу посмотреть им в глаза, поесть с ними плов, вспомнить, как мы с Илиясом пять лет назад в эти дни жгли русские танки в районе вокзала.
– Всем сообщили, Шамиль, – мягко и мощно, так что колыхнулся салон джипа, обернулся к нему одноглазый Махмут, звякнув о стекло стволом пулемета. – Все тебя ждут к началу похорон. Плов готовил брат Илияса Рустам. Неделю назад отстрелило руку, но он готовил плов здоровой рукой.
– Я помню, когда ему отстрелило голову, он думал задницей, и это неплохо у него получалось, – хмыкнул Басаев.
– Он хороший человек, Шамиль. Просто в жизни мало стрелял и много играл в нарды, – заступился за дальнего родственника одноглазый охранник, своей преданностью заслуживший право осторожно возражать командиру. Отвернулся, достал портативную рацию, стал глухо называть позывные, устанавливая связь с постами и опорными пунктами, мимо которых в черноте обвалившихся улиц продвигался джип.
Басаев продолжал ухмыляться в темноте машины, теперь уже над одноглазым Махмутом, которого прозвал циклопом, чей правый глаз остался висеть на розовой колючке абхазского терновника, созерцая пенистое русло реки Ингури.
Они приблизились к передовой, к многоэтажной башне, уродливо изъеденной и продырявленной прямыми попаданиями снарядов. В сторону русских позиций уходила пустынная, словно лиловый кровоподтек, улица, по которой, как огонек сигареты, могла прилететь красная точка гранаты.
– Стой здесь, – приказал водителю Басаев. Тот ловко причалил джип к высокому пандусу, прикрывавшему от выстрелов. Махмут, крутанувшись на сиденье, словно желая кувыркнуться через плечо, выскочил, открывая командиру дверцу. Басаев из благоухающей теплоты машины шагнул в ночную морозную свежесть, видя, как из второго джипа беззвучно разбегается охрана, занимая позиции по обеим сторонам улицы.
– Кто обороняет дом? – спросил он, притопывая по снегу теплыми толстокожими ботинками. Натягивая на бритую голову форменную кепку, отороченную искусственным мехом, успел почувствовать увлажненным черепом ледяное дуновение ветра.
– Учитель Саликов, – ответил охранник, глядя, как от дома приближается скачущий зайчик света. К ним подбегал человек, еще не различимый во тьме, пучком лучей подметавший себе дорогу. – Школьная рота Саликова, которая прислала тебе клятву умереть на пороге школы, но не пустить в нее русских.
– Не пустили?
– При штурме школы русские потеряли два «бэтээра» и двух офицеров-десантников. Много школьников было убито.
– Они сейчас учатся в раю, в медресе, – сказал Басаев, поднося к бороде теплые ладони.
Подбежавший человек оказался маленьким толстяком в кургузой, неловко сидящей куртке, с большим автоматом на спине. Пока он, задыхаясь, докладывал и они в знак приветствия обнимались, прижимались друг к другу щекой, Басаев ощутил запах ядовитого дыма, исходящий от вязаной шапочки Саликова, от его куртки и несвежего белья. Так пахнут помойки, где сгорают вместе пластмассовый мусор и пищевые отходы. Так пахла передовая, пахли уличные бои, сожженная техника, жилые подвалы и места погребений.
– Где ваша школа? – спросил Басаев, чувствуя, что от стен высотной башни, из пустых оконных проемов следит за ним множество глаз, вдруг разом загоравшихся зеленым светом.
– Там, – указал в сторону русских позиций низкорослый командир. – Сгорела дотла.
– Ты что преподавал?
– Географию.
– Тогда ты знаешь, где расположен эдем. Напомню – доходишь до штаба русских, кидаешь гранату и оттуда прямо вверх, не сворачивая, – пошутил Басаев, приобнимая командира и похлопывая его по спине, на которой, как костыль с железным прикладом, леденел автомат. – Пойдем посмотрим твою позицию.
Они обходили полуподвальный этаж. Из глубины подвала, едва озаряя бетонные ступени, исходил красноватый трепещущий отблеск. В бетонном подземелье, защищенные от бомб, отдыхали стрелки, горели печурки, варилась еда. Ее дымный запах вместе с отсветами очага достигал позиций. Выложенные кирпичом амбразуры, дощатые настилы, где, приготовленные к стрельбе, лежали заряженные трубы гранатометов, пулеметные гнезда с воронеными стволами, которые вспыхивали под белым лучом фонаря. И повсюду – у огневых точек, на сторожевых постах, у подземных люков, куда в минуты обстрела соскальзывали и укрывались стрелки, – повсюду были детские лица, похудевшие, утомленные, с темными подглазьями, с блестящими живыми глазами, жадно и преданно озиравшими Басаева. Маленькие цепкие руки, перепачканные и замерзшие, крепко сжимали оружие.
– Ну что, волки, рвем глотки русским собакам? – Басаев положил руку на острое худое плечо подростка, которое радостно дрогнуло от прикосновения. – Не сточили клыки?
– Вон какие! – подросток в пестром шерстяном колпачке смело и весело оскалился, показывая ровный ряд белых зубов. Басаев рассмеялся, увидев на изможденном детском лице этот влажный живой оскал.
– Как кормят? – спросил он, оглядывая обступивших его подростков, не расстававшихся с автоматами.
– Кормят нормально. Матери сегодня из домов принесли, – ответил подросток в пестром колпачке, которого отметил прикосновением Басаев.
– Где твой отец? – Басаев всматривался в лицо подростка, смуглое, с тонкой переносицей, черными густыми бровями. Школьник жадно внимал ему, ожидал наставления и приказа.
– Бомбой убило.
– Мать?
– На рынке ракетой взорвали.
На детском, заостренном от усталости и недоедания лице не было горя, а одно нетерпеливое ожидание. Что скажет ему командующий? Пошлет немедленно в бой или оставит здесь до утра, когда на рассвете начнут стрелять танки и дом задрожит от прямых попаданий?
– Знаю, ваша школа сгорела. – Басаев обернулся к обступившим его подросткам. – Но учебники вы захватили с собой, – он тронул автомат, висящий на узком детском плече. – Пленные русские собаки, их генералы и офицеры, их летчики и артиллеристы, которых я вам отдам, будут строить заново вашу школу. Я приду на первый урок, вручу вам ордена и именные подарки.
Он видел, как засверкали темные глаза, как детские перепачканные кулаки крепче стиснули оружие. Испытал при этом тепло, получив его из преданных детских глаз.
– Пошли наверх, – обратился он к маленькому командиру, который молча и гордо наблюдал за учениками, – осмотрим окрестность.
Двинулся вверх по лестнице, упруго наступая на бетонные, в осколках и щербинах, ступени, чувствуя силу своих мускулистых ног, ровное нарастающее биение сердца. С каждым этажом сквозь рухнувшие проемы сильнее дул ледяной черный ветер. Открывался все больший объем красного угрюмого зарева. Следом гибко, бесшумно, не опережая его, выстилая лестницу, как легкая стая, скользили подростки.