– «Арби», я – «Первый»!.. Впереди чисто?.. – Басаев связывался с разведкой, ушедшей вперед.
– «Первый», я – «Арби»!.. У меня все чисто!.. – был ответ.
Басаев сделал неверный шаг, споткнулся о шпалу и едва не упал, выронив рацию. Одноглазый Махмут метнулся в сторону, углядел в снегу маленький черный прибор. Гибко нагнулся, сдувая жарким собачьим дыханием снег с рации. Протянул ее командиру.
Плохая примета. Басаев шел, испытывая дурное предчувствие. Война приучила его верить в приметы. Посылала ему навстречу множество явных и неявных знамений. Предупреждала о своих намерениях, прежде чем послать разящую пулеметную очередь, или взорвать его машину, или истребить из засады лучшую часть отряда. Война вела с ним честную игру, окружая его бесчисленными иероглифами, возвещавшими об исходе боев, о числе потерь, о поведении противника. Он знал и любил войну, как земледелец любит весеннюю пахоту и осенний сбор урожая. Подобно земледельцу, читавшему по закатам, лунным кольцам, полетам птиц неписаную книгу природы, он по крохотным, неприметным иероглифам читал развернутую перед ним книгу войны, вписывая в нее свои победы и подвиги.
Он шагал, чувствуя ушиб колена, успокаивая себя тем, что споткнулся не на левую, а на правую ногу и неприятности, которые его ожидают, не будут роковыми. Оглянулся, отыскивая в сомкнутых рядах русского сапера, – голова русского колыхалась, заслоняемая могучими плечами Махмута, который преданно и зорко мерцал своим единственным, всевидящим оком. Тревога не проходила, и возникло внезапное чувство, что он обманут. Его поставили на эту колею, с которой не дают сойти, прочертили его путь по бумажной карте, и он, как заколдованный, ведет за собой свою армию, не зная куда. Армия, доверяясь ему, послушно и преданно ступает за ним след в след, и он ее ведет на гибель. Эта мысль, как взрыв, поразила его. Басаев еще раз оглянулся, отыскивая в рядах Верку. Углядел ее пуховый платок, угадал в темноте ее любящий взгляд.
Клык шагал в середине колонны, впряженный в сыромятный ремень, тянул за собой самодельные санки с установленным на них крупнокалиберным пулеметом. В его голове возникали и тут же исчезали разрозненные видения, не собираясь в целостную картину. Какой-то пруд, окруженный осокой, с мостками, на которых белоногая женщина полощет белье. Из-под ее рук бегут зеленые блестящие волны догоняющими друг друга кругами. Но кто эта женщина, он не мог вспомнить. Какое-то застолье с винегретами, яишней на черной сковороде, мокрыми стаканами и бутылками. Гармонист, накренив хмельную седую голову, ловко жмет кнопки обрубками пальцев, и кто-то танцует, повизгивая. Но как зовут гармониста, зачем танцуют и пьют, этого он не помнил. Сумрачная, освещенная коптилками комната, солдаты сидят на полу, на разостланном ковре, пьют из хрустальных стаканов сок, и кто-то с беззвучно шепчущими губами вносит в комнату большую стеклянную вазу. Но зачем ее вносит и кто эти пьющие солдаты, он не мог сказать. Словно вырезали крохотную дольку мозга, к которой, как к центру, присоединялись впечатления жизни. Теперь эти впечатления, как лепестки без сердцевины, распались. Сыпались в его сознании, как сор, причиняя муку, отвлекая от простой и тяжелой работы, к которой его приспособили.
Иногда ему казалось, что в его оскопленном сознании что-то начинает расти. Подымается, как срезанный мотыгой корень, выдавливая из себя зеленую почку. Но не хватало жизненных сил. Не хватало света, дождя и солнца. Не хватало грома небесного, после которого из голубой тучи прянет шумный сладкий дождь, вспоит умирающий корень, вылепит из него зеленые острые побеги.
Клык тянул пулемет, и кто-то в разорванном солдатском бушлате, тощий, заросший, надрывался рядом в постромках, кашлял и тихо стонал.
Насыпь полого спустилась и, раздваиваясь, уходила в темное нагромождение кольчатых башен, огромных стальных шаров, тупых, выраставших из земли цилиндров, узорных металлических вышек. Нефтеперегонный завод напоминал другую планету, с архитектурой небывалых городов, с застывшим на старте флотом остроносых ракет, над которыми разноцветно вспыхивал бездонный Космос. Чаши антенн впитывали прозрачные разноцветные вспышки. В глубине темных геометрических фигур колыхалось багровое пламя, подсвечивая серебристые овалы и металлические кружева сооружений.
На дальних подходах к заводу начался минометный обстрел. Несколько мин, посвистывая и завывая, прилетело к насыпи и упало впереди, неярко рванув. Колонна залегла, будто повалился длинный неправильный строй домино, и вместо колыхавшихся высоких фигур на снегу пролегла неровная бугристая бахрома, словно провели плугом.
Басаев, лежа в снегу, связывался по рации с разведкой:
– «Арби»!.. Я – «Первый»!.. Нас обстреляли! Как у вас впереди?..
– «Первый»!.. Я – «Арби»!.. Все чисто!.. Били с левого фланга…
– «Арби», продолжай наблюдение!..
Пушков слышал косноязычные переговоры Басаева, лежа в рыхлом снегу, почти упираясь лицом в башмаки залегшего впереди автоматчика. Минометный огонь был тревожащим, с фланга полка. Не должен был вызвать подозрительность Басаева, а напротив, еще больше усыпить его бдительность. В полку не надеялись на плотность блокады, обстреливали уязвимые места наугад, отпугивая противника.
Колонна медленно поднималась, шевелилась, продолжала движение.
Басаев осматривал нефтехранилища, башни реакторов, связки трубопроводов, заводские строения и пути. Убеждался, что им нанесен минимальный вред. В эту войну, как и в первую, самолеты не бомбили завод. «Ураганы» не клали на заводскую территорию свои разрушительные снаряды. Русские и чеченцы по молчаливому уговору не размещали на заводских площадях свои подразделения, и бои и штурмы не коснулись завода. В этом была заслуга Магната, его влияние на военное руководство русских, которое обходило огневыми ударами промышленные зоны Грозного. В этих трубопроводах и хранилищах была нефть, темно-зеленая тягучая гуща, закачанная перед войной. Она принадлежала ему, Басаеву, принадлежала Магнату. Трубы, соединявшие серебристые башни и клепаные сферы хранилищ, соединяли его и Магната. Связывали их интересы, питали их дружбу, поддерживали их взаимные обязательства. Именно здесь, в этих серебристых шарах, похожих на яйца огромной птицы, было гнездо войны. Отсюда она вылупилась и взлетела, понеслась над Чечней и Россией. Оглядывая матку войны, деля между собой и Магнатом наполнявшую хранилища нефть, Басаев успокаивался. Его покидали подозрения, оставляли дурные предчувствия. Он был нужен Магнату, как и Магнат ему. А им обоим была нужна война, которая здесь, в Чечне, имела образ огромного горящего города, а в мировых банках, где хранились его счета, в хрустальных, отражавших облака небоскребах война выглядела как легкая электронная строчка шестизначных цифр, похожая на бесшумные зеленые пузырьки. И он улыбнулся, и волк на знамени увидел в темноте его оскал, улыбнулся белозубо и тонко.
Верка шла легко. Поспевая за мужчинами, поскальзываясь на плохо протоптанной тропе, она согрелась. Под платком, под теплым комбинезоном, на животе и груди у нее выступила испарина. Она старалась не выпускать из вида своего возлюбленного, благодарная за то, что взял ее в опасный поход. Она не спрашивала, куда и зачем они движутся, что ожидает их впереди. В глубине ее молодого тела образовалась завязь, крохотное мягкое зернышко, которое она различала по слабым звукам в крови, по таинственным перебоям сердца, по непрерывному волнению, похожему на счастливый страх и беспричинную нежность. «Вишенка» – так думалось ей, когда она прислушивалась к себе. Ее обступали вооруженные люди иной породы и крови, нежели она, иных законов и нравов, нежели те, что бытовали среди ее простодушной псковской родни. Поход, в который ее увлекли, мог превратиться в кровавое побоище. Железные резервуары, металлические шары и цилиндры источали едкие удушающие запахи, выглядели угрюмо и страшно. Но Верка улыбалась, всматривалась в себя, в крохотную капельку жизни, повторяя: «Вишенка!» Любила идущего впереди бородатого человека. Любила слабую жизнь, завязавшуюся в ее чреве. Любила окружающий мир, веря, что к ней и к ее любимому он не будет жесток.