– Ниже! Прочешем! – крикнул генерал в ухо пилоту.
Вертолет приблизил к земле скользящую рыбью тень. Снизился так, что винты гнали в реке солнечные тусклые вихри. Медленно пошел над мертвыми. И все, кто был в вертолете, – генерал, подполковник Сапега, прапорщик Коровко, бойцы спецназа, – все смотрели, как под днищем проплывают бородатые лица с открытыми ртами и остекленелыми глазами, текут ошметки тканей, словно растерзанное лоскутное одеяло, чернеют в снегу воронки взрывов со следами копоти, тянутся ржавые следы, соединяющие воронку с застывшим телом.
– Где-то здесь! Повиси немного! – перекрикивая грохот винта, приказал генерал пилоту. Он углядел знаменосца, вмороженного в снег вместе с зеленым полотнищем. Ветер за ночь свернул и скомкал ткань, и волка не было видно. Где-то рядом, у знамени, судя по видеозаписи, находился Пушков. И генерал его увидел. Его обращенное к небу лицо. Сложенные крест-накрест руки. Ноги с нелепыми, неестественными перегибами, рыжую кровь.
– Стоп! – крикнул он в ухо пилоту. – Держать сектора обстрела! – обернулся он к бойцам спецназа, которые уже открывали иллюминаторы, просовывали стволы пулеметов. – Спускай трос! – приказал он Коровко. – Земли не касаться! Мины!
Вертолет колыхался в воздухе, раскачивая над Пушковым тень. В открытый проем дул ветер. Прапорщик Коровко спускал металлический тонкий трос с крюком-карабином. Свесил ноги, обхватив башмаками тонкую сталь, медленно стекая вниз по тросу, ближе к земле. Его отнесло от Пушкова, он делал пилоту знак, и тот, управляя машиной, возвращал ее к маленькой кровавой воронке, у которой лежал начальник разведки. Кругом было много заледенелых следов, валялись сани с покосившимся пулеметом, и рядом, в снегу, у головы полковника, с которой упала кожаная кепка, виднелась лепестковая мина. Коровко опасливо коснулся стопой земли, поместив ее в воронку от взрыва. Расстегнул пальто на полковнике, почувствовав твердое, неживое тело. Подцепил трос к поясу, закрепив карабин, поддернув, отчего тело дрогнуло. Стал карабкаться вверх, – и пока он возвращался на борт, вертолет косо пошел, набирая высоту, подальше от опасного места, и Пушков, оторванный от земли, чуть прогнувшись в спине, похожий на циркового гимнаста, полетел в небесах. Он летел над рекой, над убитыми, над ворохами растерзанного тряпья и изуродованного оружия, над полем брани, которое он усеял телами врагов и теперь был взят за это на небо. Летел над солнечными пустыми полями.
Валентина Пушкова боялась одинокого печального вечера, когда Москва медленно и устало гасит желтые морозные окна, заметает снегом пустеющие, с метельными фонарями, улицы, по которым мчится шальная «скорая помощь», разбрасывая фиолетовые безумные вспышки. И тогда в ее пустом доме выступает из полутьмы большая фотография мужа и сына – торжественно-строгие, прижались друг к другу плечами, полковничьим и лейтенантским погонами. Валентине не хотелось оставаться дома, и она решила развлечься необязательными, необременительными пустяками. Выбрала для этого Театр эстрады, что разместился в Доме на набережной, предвкушая шутки чтецов, пародистов, песенки и куплеты пересмешников, хохочущую нарядную публику, среди которой ей не будет тревожно и одиноко.
Зал был переполнен. Смеялись шуткам и намекам на шутки, и выражению лица, предварявшему шутку, самому виду выходящего на сцену артиста, перед которым ложились букеты, ставились корзины с цветами. А у нее было болезненное отчуждение от зала, от игривых актеров, от легкомысленных анекдотов. Не покидала раздражающая мысль – как могут эти нарядные москвичи радоваться до слез мягким скабрезностям, милым гримасам, нехитрым пародиям, когда в это же время в дикой жестокой земле воюют их соотечественники, движутся с погашенными огнями броневики и танки и горит жутким ночным пожаром огромный город.
Она не досидела до конца спектакля. Вышла в морозную синеву с дымчатыми фонарями, заиндевелыми фасадами, блеском шумящих, похожих на водопад, машин, льющихся с моста к «Ударнику» и дальше на Якиманку, с рекламой бабочки, радужно порхающей в зимнем тумане. Москва-река, незамерзшая, густая, с ленивыми льдинами, была окутана паром, сквозь который сияло золотое негасимое солнце храма Христа Спасителя.
Она прошла под мостом на Софийскую набережную с белыми посольскими особняками. Медленно двигалась вдоль парапета, за которым внизу маслянисто колыхались огни. И ее посетило видение – пестрый половик с черным сонным котом, стол с разбросанной колодой карт, тузы, короли и валеты, и старушка с синими глазками показывает червовую даму. Смеется: «Толюха, это твоя краля на веки веков!» Валентина улыбалась, когда видение исчезло, и она забыла, что вызвало у нее это умиление и печаль.
Кремль, вознесенный на холм, розовый, белый, с резными колокольнями, башнями, плетением крестов, серебряными и золотыми куполами, казался огромным садом, распустившимся в зимней Москве. Валентина взволнованно смотрела на этот небесный сад, взращенный волшебным садовником на небесах, пересаженный в русские снега и морозы для вечного цветения. Ей захотелось, чтобы сын и муж оказались сейчас рядом с ней. Пережили вместе с ней это волнение. Увидели Кремль ее глазами. Восхитились серебряными и золотыми плодами, выращенными небесным садовником.
Она тянулась через реку, словно хотела коснуться губами розовых лепестков, серебряных листьев, погрузиться в живую, дышащую глубину. Почувствовала, как окружающее ее пространство дрогнуло, по нему прошла рябь, Кремль стал размытый, словно потревоженное отражение. Стал колыхаться, распадаться, словно его смывало и он оседал, проваливался вместе с холмом и набережной в черный бездонный провал, в кромешную тьму, со своими церквами и башнями, золотыми крестами и лучистыми звездами, и в провале, куда он исчез, сквозила страшная пустота.
Она упала, больно ударившись о ледяной тротуар. Очнулась. Кто-то ее подымал, отряхивал снег с пальто, заботливо спрашивал. Она благодарила, отвечала несвязно, шла по набережной, ухватившись за парапет. Кремль, розово-белый, грозный, стоял на холме, казался обугленным, с запекшимися ожогами, поломанными зубцами и башнями, оплавленными куполами, словно пронесся сквозь жестокие слои мироздания, огненные бури и вернулся обратно, неся в Москву страшную весть о конце Вселенной.
Валентина держалась за ледяной парапет, чувствуя, как мертвящий холод втекает в нее и она каменеет, мертвеет, превращаясь в каменную скифскую бабу.
Антонина Звонарева, перед тем как лечь спать, достала из шкафа сыновью рубаху. Разглаживала пальцами воротник, умиляясь, думая, что ворот наверняка станет сыну тесен, в армии солдаты быстро мужают, растут в плечах и груди, и когда сын вернется, она купит ему новую, нарядную розовую рубаху, которую видела недавно в магазине. Она поцеловала клетчатую ткань, стараясь уловить на ней теплые запахи сына. Ей показалось, что пахнуло милым, птичьим запахом его светлого торчащего хохолка. Бережно, застегнув все пуговки, положила рубаху в шкаф.
Помолилась на ночь перед иконкой в медном окладе с малиновым теплым огоньком лампады – о здравии сына, о его скором возвращении домой. Помянула родителей, родственников, покойника мужа, пожелав им всем оказаться в небесном царстве, где нет болезней, печалей и в садах по тропинкам гуляют белокрылые ангелы. Медленно разделась, облачаясь в ночную рубаху. Видя сквозь сонные ресницы, как светится малиновая ягодка лампады, быстро заснула.