– Яша! – воскликнула Нина Николаевна. – Ну не надо!

Они уселись в автомобиль, и тут же появились на своих скакунах конвойцы, вытирая жирные усы после баранины, которой угощали их артиллеристы. Уже темнело.

Нина Николаевна обняла Наташу.

– Не печалься, девочка, – прошептала она в ухо. – Эта жизнь по-своему прекрасна. Правда. Что толку, что я – «юнкер»? Это не спасает нашу сестру от вечной судьбы… – Она погладила себя по животу. – Ну и пусть… Пусть! Вопреки всему!

Вечером Наташа попросила у фрау Эльзы клеенку, мыло и таз с горячей водой. Немка понимающе закивала головой:

– О, я-а! – и заулыбалась.

– Что ты собираешься со мной делать? – настороженно спросил Барсук.

– Мыть, мой господин. Ты бы посмотрел на себя, когда тебя перебинтовывали.

– По плавням шастали, – попробовал было оправдаться Владислав. – И что же, будешь меня раздевать?

– А ты что же, будешь ложиться на брачное ложе одетым? – в свою очередь спросила Наташа, очень осмелевшая после вина.

Она расстелила на кровати клеенку и приготовила все, что нужно. Она знала, как моют раненых в госпиталях. И была решительно настроена. Зажгла две плошки, после чего принялась стаскивать с господина полковника сапоги, кавалерийские шаровары и, путаясь в штрипках, его исподнее.

Даже при свете плошки было видно, как покраснел Барсук.

– Слушай, Слава, а ведь я до сих пор не знаю, сколько тебе лет.

– Двадцать три, – отвечал полковник. – Я в восемнадцать вольноопределяющимся прибыл на Северо-Западный фронт…

– Ну вот… А мне – двадцать шесть. И я – твоя жена. Слушайся меня.

– Ты еще не вполне моя жена…

– Кажется, буду… Лежи спокойно.

Она вымыла его и вытерла полотенцем, ощущая себя и женой, и матерью, и медицинской сиделкой.

Потом, когда они легли вместе, забравшись под необъятную жаркую перину и ощутив свою обособленность от всего мира, так необходимую им, она призналась, уткнувшись лицом в крепкую шею своего двадцатитрехлетнего полковника:

– Но… ты знаешь… у меня этого еще никогда не было…

– У меня тоже, – вдруг как-то по-детски, едва не всхлипывая и слегка дрожа телом, ответил храбрый артиллерист. – Ты знаешь, я ведь без перерыва или на войне, или в госпиталях…

– А я, наверно, просто синий чулок. Влюблялась, но… но в меня не влюблялись. Так сильно, как я бы хотела. И потом, я из тех, кто ждет до свадьбы…

Они разговаривали шепотом, укрывшись периной, между тем как их тела изучали друг друга, привыкали.

– Пусть это будет неспешно… и нежно… и не так, как на фронте, – сказала Наташа. – А как в мирной жизни, когда впереди столько времени… непредставимо много, вечность.

– Да-да… Да!

Они продолжали шептать что-то несвязное, понятное только им обоим, между тем как губы и пальцы узнавали все больше и больше, объединяя их и делая неизбежным и радостным полное соединение. Ничего не было вокруг, кроме этого пухового балдахина над головами, и немецкого домика, где ставни с сердечками, и огромной степи под еще более огромным, потемневшим, уходящим куда-то в необъятные дали небом.

Глава двадцать седьмая

Слащев возвращался в Каховку в благодушном настроении. «Юнкер Нечволодов» давно не видела его таким. Даже перестала подрагивать правая нога, которая, с тех пор как бедро изодрал осколок, стала барометром генеральского состояния.

Автомобиль мягко подпрыгивал на ухабинах, извергая тучи пыли. Пыль накрывала даже рассыпавшийся по краям шляха конвой и уплывала в темноту.

Нина положила руку Слащева на свой выпуклый живот.

– Я им завидую. Жалко, что свадьба – всего один раз, – сказала она. – А потом тоненькая девочка превращается в какой-то неповоротливый кокон и уже не может дать ничего из того, что так утешало молодого генерала…

Яков Александрович погладил ее по животу.

– Все это так не ко времени, – сказала она.

Его радовало и тревожило состояние «юнкера». Нина привыкла сопровождать его во всех походах и боях и вот сейчас, не выдержав и словно почувствовав перемены, происходящие не только в его генеральской карьере, но и во всей кампании, она оставила тихую жизнь в Севастополе и, не спросясь, прибыла под Каховку.

Яков Александрович однажды уже был женат, свадьбу сыграли перед самой войной, в четырнадцатом. Женился он на милой, очаровательной барышне, дочери своего тогдашнего командира генерала Козлова Софочке. Софочка была очень домашним существом, в пятнадцатом она родила ему дочь Веру и писала письма о семейных празднествах, рецептах пирогов, женитьбах знакомых и прочих новостях и мелких радостях.

А он, тогда еще капитан, награжденный всеми существовавшими в империи наградами и Георгиевским оружием, пять раз целованный осколками мин и снарядов, с головой ушел в войну, в свой батальон, полк, затем – в дивизию.

Воспоминания о свадьбе, о милой девушке, потом – жене стали туманным и сладостным, лишенным зримых черт розовым облачком.

Ему нужна была другая женщина, из тех, которых называют боевыми подругами, яростная, преданная, до конца понимающая его единственное дело, умеющая стрелять и рубить.

Такая встретилась ему только в восемнадцатом, в самое тяжелое время, когда он мотался начальником штаба в корпусе у Шкуро. Она явилась, переодетая юнкером, подобно кавалерист-девице Дуровой, сразу сказала:

– Мои ближайшие родственники – у красных, я хочу доказать, что Нечволодовы состоят не только из предателей!

Юнкер! А форма никак не могла скрыть девичьей стати, хоть была Нина худа и тонконога в свои восемнадцать. Но в седле сидела отлично и шашкой рубила лозу и глиняные бабки с настоящим кавалерийским оттягом. Режущим ударом. Он сказал тогда:

– Будете при мне по особым поручениям.

Она ответила:

– Хорошо. Но если – при вас, то и в бою – при вас. Везде.

И стала при нем везде. Днем и ночью. Софочка с отцом и дочерью Верой уехала во Францию: облачко еще больше расплылось.

И вот теперь особые поручения закончились восьмимесячной беременностью. А свадьба у них тоже была военно-полевая. Даже домика немецкого со ставнями с сердечком не нашлось, только телега с сеном. Слащев жалел Софочку и переживал, что по его вине брак их оказался перекошенным патроном в пулеметном затворе. Ни то ни се. Но Нину, «юнкера» своего, любил верно и крепко. Война соединила их, а печать у войны – вечная.

Однажды лежали они, раненные в одном и том же рукопашном бою, в казацкой хате. Во время перевязки Нина подошла и мазнула его рану своей кровью:

– Теперь ты от меня никуда, генерал. Кровь общая.

И засмеялась хрипло. Сама от кровопотери нетвердо держалась на ногах, и ее подхватил хирург, капитан Бучма.