— Кто именно?
— Митрич, местный энергетик. Позавчера явился и начал орать — где, мол, журнал техобслуживания. А журнал у него в кабинете был, сам забрал на проверку и забыл. Митрич вообще очень забывчивый. — Рудь выразительно щелкнул себя по кадыку, намекая на первопричину этой забывчивости. — Сует мне ключ — мол, сбегай и принеси. Я ему на это отвечаю: «Сам сходи, если тебе надо». Я эти журналы в гробу видал, мне и без них хорошо. И если мне премию хоть раз зажмут, я плюну и уйду! Я так Митричу и сказал. Если администрация экономит на напарнике, то по понятиям его зарплату надо делить пополам. Половину им, половину — мне за то, что я все делаю сам, в одиночку, разве что иногда Гришу-слесаря попрошу помочь, но между нами свои расчеты. Он — мне, я — ему. По справедливости так ведь выходит?
Савелий ничего не ответил. Да, правильно Виталик сделал, что включил Рудя в список. К нему определенно стоит присмотреться.
— Но кого сейчас волнует справедливость? — не дождавшись ответа, продолжил Рудь. — Всем бы только карман набить за счет рабочего человека. А вы говорите — «тревожит». Вот оно все где у меня сидит! — Ладонью-клешней Рудь рубанул себя по горлу.
«Не богатырь, но определенно — силен», — подумал Савелий, глядя на жилистые руки собеседника. Тем более что работает Рудь без напарника, а аккумуляторные батареи весят изрядно, да и вообще работа физическая не для слабаков.
Слесарь-ремонтник погрузочной техники Половецкий, он же Гриша-слесарь, упомянутый аккумуляторщиком, был так же недоволен складскими порядками, как и Рудь. Они и внешне походили друг на друга, только Половецкий был постарше, поматерее, не отряхивался и взгляд имел не столько затравленный, сколько откровенно озлобленный. На вопрос Савелия о том, не беспокоит ли его что-нибудь в связи с убийствами на складе, Половецкий ухмыльнулся и сказал:
— Шарабчиев меня сильно беспокоит. Проспорил мне косарик, а отдать не успел. Теперь на том свете придется должок получать, и то, если встретимся. Я ж православный, а он мусульманин.
Пока Савелий, немного шокированный ответом, соображал, как вести разговор дальше, Половецкий взял инициативу в свои руки:
— Вопрос можно?
— Можно, — ответил Савелий, чувствуя, что вопрос будет с подковыркой.
Так и оказалось.
— Сколько вам платят за один разговор? Вот со мной вы сейчас поговорили и сколько за это получите?
— Это конфиденциальные сведения. — Савелий намеренно ответил резко, чуть ли не грубо, с такими типами иначе нельзя. — Вам они ни к чему. Я же не интересуюсь, сколько вы получаете.
— А я из этого тайны не делаю! Тридцать тысяч я получаю с копейками. За то, что месяц корячусь-надрываюсь. А вы небось за неделю столько имеете, если не больше, за ваши разговоры. Так разве вы поймете, что меня беспокоит?
Классовые противоречия во всей их непримиримости. Или, скорее, социальная демагогия. Савелий решил предпринять последнюю попытку.
— А может пойму? — с вызовом сказал он. — Вы мне расскажите о себе, а я постараюсь вас понять.
Рассказ о себе — это гораздо ценнее в смысле информативности, чем вопросы и ответы. Если, конечно, рассказ подробен и изобилует деталями. Однако с Половецким такой номер не прошел.
— А что рассказывать? — с таким же вызовом спросил Половецкий. — Я ж не знаменитость какая-нибудь, чтобы долго биографию свою излагать. Моя биография в две строчки уложится. Школа, ПТУ, армия, женитьба, работа. Один раз в больнице лежал — аппендицит вырезали. Судимостей не имею, люблю футбол и рыбалку. Вот и вся моя жизнь.
— А за какую команду болеете?
— За ту, что выигрывает! — хохотнул Половецкий и тут же посерьезнел. — А вам, наверное, интересно знать, кто у нас здесь народ мочит?
— Конечно, интересно, — оживился Савелий. — А что, у вас есть какие-то предположения?
— Есть, — кивнул Половецкий. — У меня есть не предположения, а самые что ни на есть подозрения. Это кто-то из баб с ума сходит. Все почему-то думают, что мужик. А бабы в состоянии эффекта посильнее любого мужика. Когда к моей теще «белка» пришла, ее три мужика еле скрутили, а мужики были подготовленные, психбригада приезжала.
«Ты не учитываешь одно маленькое обстоятельство, — подумал Савелий, глядя в водянисто-голубые глаза собеседника. — В состоянии аффекта так ловко действовать невозможно, потому что аффект — это сужение сознания и снижение самоконтроля. Убить четырежды в состоянии аффекта и не попасться просто невозможно…»
Уборщик Алексей Васильевич Ханюкевич, убежденный коммунист, отсидевший за умышленное причинение тяжкого вреда чьему-то здоровью, удивил первой же фразой.
— Я прекрасно понимаю, кто вы, — сказал он, — спрашивайте, расскажу все, что знаю. Только я ничего не знаю, знал бы — давно рассказал. Я такого живодерства принципиально не одобряю.
— Я не совсем вас понял… — начал было Савелий, но развить свою мысль не смог.
— Да бросьте вы, — скривился Ханюкевич. — Что я — слепой? У вас же звание на лбу написано, гражданин начальник. Капитан, я угадал?
— Вообще-то я лейтенант…
— Лейтенант? — удивился Ханюкевич. — Надо же, а выглядите солидно… Вы не волнуйтесь, я никому ничего не скажу. Я вообще не любитель языком болтать.
И замолчал в ожидании вопросов.
Разубеждать Ханюкевича было бессмысленно — не поверит. Пришлось срочно входить в новую роль, что называется — на бегу.
— Вопрос один, Алексей Васильевич, не замечали ли вы каких-то странностей? Чего-то такого, что позволило бы заподозрить…
— Не замечал! — Ханюкевич помотал головой. — Но после того, как убили директора, кое-какие мысли начали приходить… Только не под протокол, а то…
— Ну, вы же видите, что мы просто разговариваем, — улыбнулся Савелий. — Никаких протоколов.
— Смотрите, вы обещали, — нахмурился Ханюкевич. — Не хочется лишнего беспокойства. И если что, то попрошу на меня не ссылаться.
— Хорошо, договорились.
Ханюкевич поерзал на стуле, почесал лысое темя, вздохнул и решился:
— Присмотритесь к главному инженеру Мурадяну, он того стоит. Нинка из отдела кадров с ним когда-то любовь крутила, я свечку не держал, но так люди болтают. Сынок Высоцкого его один раз открытым текстом послал, когда Мурадян ему замечание сделал за курение в неположенном месте. Кавказцы очень этого не любят. Шарабчиев из-за денег с ним ругался, про какие-то махинации упоминал, ну а уж с покойным директором у Мурадяна стычки были по семь раз на дню. Так-то, по отдельности, оно вроде бы и ничего не значит, но если сложить вместе… Улавливаете?..
Кладовщик Яворский, про которого Виталик написал «конкретно подвинут на вопросе смерти и загробной жизни», оказался интеллектуалом с незаконченным высшим образованием — четыре курса философского факультета МГУ.
— Сам ушел, в начале девяностых не до образования было. Все вокруг деньги делали, капиталы наживали… Открыли мы с приятелем кафе возле метро «Домодедовская», потом несколько ларьков взяли. Какая тут учеба? Кафе у нас в итоге отобрали бандиты, но мы к тому времени уже поняли, чем надо заниматься, и начали перегонять из Германии металлолом…