Он пробормотал еще что-то.
– А вас не переведут в Москву? – спросил Павел с надеждой.
Но Гольдман уже спал. Кольцов вздохнул. Ему тут же стало не хватать собеседника и учителя. В самом деле, каково ему будет в Москве? Даже под крылышком у Дзержинского?
Павел достал из-под столика мешок с документами, развязал тесемку, стал наугад, как в игре в лото, вытаскивать бумаги.
Письмо. «Дорогая Лиззи, как вы там, на ялтинских берегах? Купаетесь? Наслаждаетесь солнцем? Представляю, как вы загорели за эти месяцы, что я не видел вас. Мы все время в боях. Высылаю вам сумму, остающуюся от моего денежного содержания, мне тратить негде, а у вас все так дорого… О смерти ротмистра Жабского вы, верно, знаете. Об этом писали все крымские газеты. Простите, если на минутку омрачил ваше настроение…»
Еще письмо. Без знаков препинания, неровным почерком. Видно, писал солдат в напряжении, высунув язык, складывал слова, как каменщик гранитными кусками мостит дорогу.
«С солдатским приветом и относительно здоровья и всяческой жизни с пожеланиями вам Федосея Петровна наша любимая жена а также сродственникам и всем нашим с корабельной стороны обо мне не беспокойтесь только надоело все до последней возможности а так ничего даже не ранетый куда и состою при пушке как знающий слесарь и также по остальному делу ко мне с уважением могу и за наводчика а только больше всего до детей тянет нету сил…»
Простые русские письма. Они примерно одинаковы – что на той стороне, что на этой.
Заявление-жалоба офицера инженерных войск о том, что до сих пор не получены французские противопехотные мины, последнее изобретение. Резолюция какого-то начальника: «Капитан! Я вам что, рожу эти мины? Обращайтесь к Клемансо, в Париж».
Это уже интересно. Если мины будут получены и ими будут прикрыты подступы к перешейкам, война примет затяжной характер. С этим заявлением надо работать…
Кольцов извлек из мешка толстый, с пожелтевшими листами бумаги немецкий гроссбух, разлинованный по длине столбцами для удобства пользования. Однако гроссбух был заполнен ровными, правильными строчками… Похоже, дневник. Судя по почерку, дамский. Павел хотел отложить это объемистое произведение, но его заинтересовала одна из первых фраз: «Прощайте, П. А., розовая девичья мечта…»
У кого-то тоже были инициалы «П. А.». Какой-то Пантелеймон или Петр, Александрович или Антонович, а может быть, и Павел Андреевич, тоже, подобно Кольцову, затерялся в сумятице войны. Любопытно, кто он был и куда делся, этот Пантелеймон Антонович, или как там его, – «розовая мечта» сентиментальной девицы, которая умудрилась едва не полностью заполнить объемистый дневник.
«Жизнь захватила меня, закрутила. “Несет меня лиса за темные леса…” С тех пор как я поняла, что он любит другую, с тех пор как умер отец, я погрузилась в этот омут одиночества и безнадежности, и никакие дела не могли занять меня настолько, чтобы я перестала думать о том, что же дальше, что впереди…»
«Умер отец», «любит другую»… Как просты, в сущности, схемы нашего существования. Родился, вырос, женился, нарожал детей, умер. Все. Вот и в этом письме чуть ли не на каждой странице какое-то совпадение с его жизнью, с жизнью его близких, друзей.
Павел читал дальше. И вновь наткнулся на фразу: «Я знаю, что моя соперница уехала за границу. Должно быть, во Францию. Но что из того? Она моложе и красивее, и она останется такой в его памяти. Я никогда не собиралась “воевать”, вытеснять ее из мужского сердца. Это недостойное занятие. Да я и не уверена, что П. А. знает о моих чувствах. Во всяком случае, я их всячески скрывала, и, мне кажется, достаточно умело…»
«Как часто я вспоминаю Харьков и наши встречи. Мне доставляло такую радость, такое счастье помогать ему…»
Кольцов уже не мог оторваться от дневника. И чем дальше он углублялся в написанное, тем больше убеждался в том, что дневник написан Наташей. Наташей Старцевой, которая, естественно, не знала, что ее отец жив. И, стало быть, П. А. – это он, Павел Андреевич.
Но как это могло произойти? Почему Наташа оказалась под Каховкой?
Павел прочитывал страницу за страницей. Здесь были описания степи, жизни в немецкой колонии, будничных дней какой-то белогвардейской артиллерийской батареи. Можно было только удивляться тому, как метко и точно рассказывает автор дневника об увиденном. Наташа?
Она писала о стеблях высоченного степного коровяка, похожих на желто-зеленых гусар, о жаворонке, словно бы подвешенном к небу на невидимой ниточке-паутинке, о немце-хозяине, одетом в пестрый жилет и яркие гольфы, с глиняной трубкой в зубах, похожем на расписную игрушку.
«Вчера неожиданно примчался на взмыленном коне В. Просто хотел увидеть меня, хоть на минутку. Подарил цветы, поцеловал и умчался. Я не знаю, люблю ли я его, не знаю, жена ли я ему и что будет с нами, но я женщина, я не могу не откликнуться на любовь. Я жаждала раньше этого чувства-отклика, но оно не могло проявиться, и от этого словно кто-то умирал во мне – ласковый, добрый, нежный… И мог вовсе исчезнуть…»
И вдруг Павел наткнулся на неожиданную строчку:
«Приезжал Я. А. С., наш посаженый отец. Мне кажется, это глубокий человек, редких способностей, который, будучи на одной стороне, глубоко переживает за другую. Он болеет этим. Это русская раздвоенность, вынужденная, для него неодолимая…»
Я. А. С. – не о Слащеве ли это? Судя по всему, именно так. Такое же впечатление произвел генерал и на него.
«Без конца вспоминаю нашу крайне неожиданную встречу с С. А. К. Все равно как страница из пушкинского “Дубровского”. Как мне хотелось тогда остаться с ними! Но и бросить человека, который спас мне жизнь, я тоже не могла… А может, дело было вовсе не в этом? Я просто не могла оставить человека, который признался, что любит меня больше жизни. Не могла пройти мимо того, о чем втайне мечтала с девчоночьих лет: чтобы кто-то полюбил меня страстно и безоглядно…»
С. А. К.! Павел попытался разгадать этот ребус. Не Семен ли Красильников? Семен Алексеевич. Очень похоже. Какая-то неожиданная и необычная встреча. По Дубровскому. В горах? В лесу? На море? Но совсем не укладывалось в голове присутствие Наташи «на той стороне» и то, что ее любимый (или муж?) служит офицером в слащевском корпусе, причем не последним офицером, коль Слащев был у них «посаженым отцом». Словом, все это было похоже на горячечный бред. Впрочем, вся Гражданская война – сочетание самых немыслимых вещей.
Читая еще одну, следующую страницу, Павел почувствовал неожиданное волнение. Да, это Наташа! Она, и никто иной!
“Клянусь Зевсом, Геей, Гелиосом, Девою, богами и богинями олимпийскими…” Как давно это было! И теперь эти прекрасные слова, которые многие годы питали меня надеждой, я должна сложить в потайной сундучок своего сердца и хранить его, как дети хранят цветные стеклышки…»
Это их старая клятва. Она склеила зарождение первого, детского еще чувства, которое, оказывается, жило в Наташе все эти годы. Может быть, и в нем оно жило, но он постарался избавиться от него, потому что оно мешало заниматься тем, что он считал тогда самым важным для себя.