Чугайкин кое-как вывел тяжелый, с далеко выступающим вперед носом-мотором, «холт» к бревенчатому настилу, который с уровня железнодорожных платформ плавно спускался к земле. Пот, смывая дорожную грязь, тек по скуластому крестьянскому лицу Чугайкина. Он привык к броневику: у того руль, подвижные передние колеса. А у «холта» же – рычаги, фрикционы. Если надо повернуть, следует притормозить одну из гусениц. Все совершенно не так, как в броневике.
Словом, не совладал Чугайкин. В самом начале сходен все было хорошо, почти уже съехал с настила, но потом трактор почему-то вильнул и с полутораметровой высоты обрушился набок в пылищу. Сам Чугайкин чудом остался жив, вылез на землю, схватился за голову.
Трактор лежал на боку, из бака по пыли растекался газолин. Гусеницы, все еще вращаясь, дергали тяжелую машину, и она, казалось, переживает агонию. Чугайкин опомнился, вновь бросился к открытой кабине, перегнувшись, выключил магнето. Сгорит ведь!
А хоть бы и сгорел? Кто теперь поднимет трактор, где взять такой подъемный механизм, чтобы вновь поставить его на ноги?
Артиллеристы сгрудились вокруг опрокинувшегося гиганта. Даже уверенный в себе комбат Закруткин не знал, что сказать. Надо бы сооружать треногу, крепить тали, поднимать «холт» – но из чего сооружать, где взять тали?
Чугайкин уселся возле опрокинутого трактора, обхватив чубатую голову руками и вздрагивая от рыданий.
– Эх, мать честна! – сказал, глядя на него, пышноусый артиллерист. – И чего ты, парень, согласился полезть под трибунал?
Кольцов молчал, как и все. Соображал. Охать и причитать уже было поздно. Ждать железнодорожного крана – что небесного дождичка: то ли будет, то ли нет. Даже Лев Генрикович, инженер и изобретатель, мотал головой. Что тут посоветуешь?
Сквозь толпу артиллеристов, расталкивая всех своим коротким, крепким телом, как тараном, пробился какой-то местный командир в перекрещенных ремнях, деятельный и вроде бы всезнающий. Сгрудившиеся вокруг трактора, чувствуя в незнакомце силу, быстренько расступились. Тот, привстав для росту на цыпочки, обвел всех строгим взглядом, сплюнул.
Павел сразу узнал его: Грец! Тот самый особист из Тринадцатой армии, что вез его из полка Короткова в Мелитополь. Тот, с кем они схватились чуть ли не до стрельбы, жестокосердый и недалекий. Еще Дзержинский, читая донесение Греца о «чужеродном гуманизме» Кольцова, заметил, скривив губы в улыбке: «Чекист, говорят, – меч революции. Но, к сожалению, попадаются и утюги революции».
– Представитель особого отдела на станции Апостолово Тарас Грец! – представился коротыш и опустился на каблуки. – Имеем, так сказать, факт злостного саботажа и диверсии? И это в то время, когда красные войска задыхаются от нехватки огневых средств и с надеждой глядят в вашу сторону, дорогие товарищи артиллеристы! Немедленно составляем акт для направления в Реввоентрибунал армии!
И Закруткин, и Лев Генрикович опешили, не проронили ни звука. Или испугались. Под трибунал, если только кому захотеть, можно было отправить все командование батареи без разбора. Дело фронтовое, не до тонкостей. Чугайкин даже не приподнялся: насквозь чувствовал себя виновным. Заранее обрекал себя на трибунал.
Кольцов, по привычке поправив ремень, вышел вперед и оказался лицом к лицу с Грецем. Как в те жаркие июньские дни, когда особист хватался за свой маузер.
Грец тоже узнал его. Серые, выцветшие глаза его налились кровью.
Осенняя степь, обступившая станцию и село, пахла выгоревшей за лето травой, сухой землей. Невысокое, упавшее к ровной черте горизонта солнце уже не палило, а грело.
– Полномочный комиссар ЧК Кольцов, – козырнул Грецу Павел. – Направляюсь в Правобережную группу Тринадцатой армии с особым заданием. – Подумав, добавил: – Попутно сопровождаю эшелон с техникой.
Он понимал, что Грец из тех людей, которые уступают только большей силе и большему напору, и потому решил не давать особисту времени на раздумья.
– Актом вы положения не исправите, – сказал Кольцов. – Как человеку, знакомому с местными условиями, предлагаю вам мобилизовать в окрестных селах тягловую силу, волов или лошадей-тяжеловозов: обычная коняка тут бессильна.
Грец молчал, соображал. Но лица комбата и инженера уже посветлели. Даже Чугайкин приподнял голову, тряхнув перепачканным в масле чубом.
– Карта есть? – спросил у особиста Кольцов, продолжая натиск.
Грец проворчал что-то, но сумку с картой из-за плеча достал. С прищуром, как сквозь прицел, взглянул на Павла: мол, ладно, потом припомню, однако сдался, расстелил на песке рваную в сгибах, бледную карту.
– Тут, в Покровском, мы подходящих лошадей или волов не найдем, – сказал особист. – Все реквизировано. Только клячи остались… А вот здесь, в немецких колониях Кронау и Фюрстенталь, кое-что есть. Только немцы волов не держат, у них для тяжелых работ кони…
– Першероны или брабанты небось, – подсказал опустившийся на корточки рядом Закруткин. – Эти для наших гаубиц как раз. У них аллюр – это шаг. Для полковых пушек не годятся, там нужен маневр в бою, а для ТАОНа самое оно.
– Так они и отдали вам своих першеронов, – буркнул Грец, не поднимая глаз на Закруткина. – Небось прячут их где-нибудь подальше, в плавнях… Или вот Костромки – большое село, шесть тысяч душ. Они раньше волов для чумаков разводили, на подсменку. Там можно пошастать…
– Вот и пошастайте, – сказал Кольцов жестко. – Комбат даст вам людей. Организуйте три-четыре команды – в разные стороны. Берите скот под расписку, с возвратом. Лучше, если со своими погонщиками. Так и им спокойнее, и нам надежнее. Сами знаете, с волами новичку не управиться.
– Хорошо, – хмуро, не по-уставному отозвался Грец и обернулся к Закруткину. – Выстройте людей, товарищ красный командир!
Через четверть часа половина батарейцев, разбившись на команды, отправились на поиски тягла. А вторая половина принялась с уханьем и кряканьем, под команды взводных, скатывать гаубицы на скрипучий бревенчатый настил и оттуда, придерживая орудия канатами, спускать их на землю.
Наконец все орудия стояли у рампы, зарывшись колесами в песок, такие грозные и такие беспомощные без тяги. Следом за гаубицами спустили на землю две звукометрические установки на данлоповских колесах.
И теперь батарейцы покуривали, глядя на село с церковной колокольней, на бескрайнюю степь, по которой ветер гнал поднятые с шляха полосы мелкой, противной пыли.
– Черт знает что! – ругался Лев Генрикович, укутывая свои чуткие приборы тряпками. – Последнее слово военной акустики – и не может действовать без каких-то волов…
– Гражданская война – свои законы, – объяснил ему, как первокласснику, Кольцов. – Возьмите, к примеру, тачанку. Это что за военный инструмент? Совмещение телеги, лошадей и пулемета. Могли бы вы представить себе на германской войне тачанку? Куда ее, на проволочные заграждения?
– Ну тачанка – она, как тюльпан, только летом хороша, – вмешался в разговор Закруткин. – А зимой – тьфу!