– Мне бы свечку хорошую, – сказал Кольцов.
Он хотел заняться картой, чтобы не заснуть, и заодно написать отчет о действиях «полка».
– Ох-хо-хо, – вздохнул Савватий и достал из глубины подрясника толстую, распространяющую сладкий запах свежего пчелиного воска свечу. – Трудно ноне… Рука дающего да не оскудеет.
Кольцов, сунув руку в карман, достал часы. Отсоединил от цепочки, протянул луковицу монаху.
– Для братии. По часам жить удобнее.
– Такой дар грешно брать, – сказал монах. – Да и ни к чему нам. Кочеты во дворе есть. А и без кочетов часы соблюдаем. К старости течение времени многие знаки имеет, ибо повторяется.
В дверях уже под толстым, округлым сводом обернулся.
– Многие люди в недавние поры приходили ко мне за советом. Почитали меня, грешного, за мудрого старца. Всяких повидал… Тяжело тебе будет, человече. Душу имеешь добрую, а ноне таковые много страданий приемлют. Тьма грешит, а один за всех искупает. Благослови Господь…
И ушел. В поведении старца, в его словах Кольцов ощутил, что тепло шло от них, то тепло, которого нет за пределами монастыря. Он зажег свечу. К запахам постного масла, ладана, ароматных трав, пучки которых были развешаны по стенам и заткнуты за доски икон, примешался стойкий мягкий запах воска.
Кольцов лег на жесткую, устланную куском сукна лавку. Ну на минутку… Жестяная лавка вводила в сон пуще, чем мягкая кровать. Запахи обволакивали.
К счастью, разбудил Грец.
– Товарищ комиссар, – сказал он, отворив тяжелую, скрипучую, бочкообразно выгнутую дверь. – Тут внизу селяне, беженцы.
Он как-то странно скривил рот, усмехаясь. Его широкое, крепкоскулое, очень жесткое лицо не было создано для улыбок.
– И что же?
– У одной в мешке порося. Умное порося, зараза. Не визжит, а только бултыхается.
– Дальше-то что?
– Как – что? – удивился Грец. – Экспроприировать его для нужд голодающих красноармейцев. На площади костерочек, вертел – это мигом.
Он вздохнул и звучно проглотил слюну.
– Отставить, – сказал Кольцов. – Не хватало только в монастыре шум поднимать. И вообще… Кашей наедимся.
Грец покачал головой и исчез. Пламя свечи возмущенно заколыхалось.
Монахи спроворили кулеш в полчаса. И, удивив Кольцова, влили туда, в казан, добрую кружку подсолнечного масла.
Иеромонах Еремий, приведя всех в трапезную, сказал:
– От подношений мирян толика. Вижу, оголодали вы. И ведете себя богобоязненно, уважаете монастырь. Даже удивительно.
Он скороговоркой, единым духом, прочитал молитву на вкушение пищи:
– Очи всех на тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении: отверзаеши Ты щедрую руку твою и исполняешь всякое животно благоволения…
Кое-кто из белорусов, таясь в сумерках, быстренько перекрестился в ответ.
Постукивая деревянными ложками о большие монастырские миски, красноармейцы вдоволь нахлебались кулеша, попили чайку с лепешками, испеченными опять же на растительном масле, сытными. Они готовы были заснуть тут же, за столом.
Но «штаб» не дал. Максим Пенелевич, вытирая рот грязным рукавом, отобрал дюжину наиболее крепких хлопцев и скомандовал:
– За разводящим – по одному! Винтовки на плечо! Надо сознательность иметь: товарищи стоят на постах, не жрамши.
И, выведя всех на брусчатку, добавил:
– Щипли себя за нос, бей кулаком по личине физиономии! Но не спи. Заснешь втишку – проснешься в трибунале.
Едва успел Пенелевич привести смену караульных в трапезную – ребят зашатало от запахов съестного, – как у монастырских ворот раздалось несколько выстрелов и затем прозвучала короткая пулеметная очередь. Кольцов и Пенелевич бросились на звуки стрельбы.
Если двор монастыря слегка светился от обилия беленых стен, то ворота открывались как будто в преисподнюю: зеленая густая темень, и над ней щедрыми щепотками разбросаны созвездия. Но красноармейцы, видимо, уже хорошо присмотрелись в ночи.
– Так что… ето… – шмыгая носом, доложил старший караула. – Казаки или ети… из «дикой дивизии». По-над дорогой видно – бурки торчат, на головах папахи. Двое попереду, а скольки их там всего – не ведаю.
– «Не ведаю», – передразнил его Пенелевич. – Чего ж не пропустил их в монастырь? Здесь бы и стало ведомо.
– Спужались, – признался старший. – Будто дьяволы. Черные, лиц не видно, и ети… бурки… как крылья за спиной.
– Эх! – крякнул «штаб», но отчитывать не стал. Красноармейцы и так еле держались на ногах: с голодухи и усталости и не такое может приблазниться. – Меняю вас на более толковых. Идите поесть чего Бог послал. Смотрите, в монастыре не ругаться, вести себя тихо, хозяев уважать.
Белорусы, повеселев, сдали свой пост сытой смене. Кольцову происшедшее не понравилось. Он знал, что в распоряжении Слащева имелась конная «туземная бригада», которую генерал, судя по всему, в дело не вводил и держал на охране обширного пустынного участка левого берега до самых Алешек, не желая, чтобы «туземцы» учиняли грабежи в густонаселенных местах. Бригада этим славилась.
Неужели бригада прибыла к монастырю? Если конники навалятся на них, желая «почистить» монастырь (откуда им бы знать, что здесь уже все граблено-переграблено начиная с февраля семнадцатого года), то отряду не удержаться. На всякий случай Кольцов осмотрел дальний пролом в стене, выводящий к зарослям. Было видно через отверстие, как невдалеке мазутным цветом поблескивает вода – проток Каменки.
– Товаришш командир, – мягко и певуче доложил старший караула, распознав под звездным небом Кольцова. – Докладаю, шо усе тихо (он сказал «цихо»). В кустах никто не шеволится.
– Молодцы, – похвалил ребят Кольцов. – Сейчас Пенелевич и вам смену приведет…
А сам подумал: «Через этот пролом в случае чего можно будет спокойно уйти…»
В это время у монастырских ворот прозвучал винтовочный выстрел. Одиночный. Видимо, предупредительный, вызывающий начальника.
Стуча разбитыми сапогами по брусчатой дорожке, Кольцов бросился к воротам.
Нина Николаевна в сопровождении канонира приближалась к заметным в просвете темной ночной зелени белым стенам монастыря. Наступили минуты полной тишины, и было слышно, как в кустарнике прыгают с ветки на ветку древесные лягушки – квакши, как поют свои нежные песни.
В воротах Нина Николаевна заметила несколько неясных фигур, у их ног, подобно сторожевой собаке, застыл пулемет со щитком, слегка поблескивающим от ночной влаги. Должно быть, генерал Теплов приказал выставить посты после прибытия Слащева.
Они подъехали к воротам почти вплотную, и тут канонир как-то по-детски ойкнул. Он заметил, как на фуражке одного из караульных сверкнула вырезанная из белой консервной жести крупная, во всю высоту околыша и тульи, звезда. Он быстро рванул повод своего коня, развернулся почти на месте и с криком «Тикаем!» пустился от ворот вскачь.