Теперь Шершпинский жил уже не в полицейском управлении, а в собственном доме, купленным им за большие деньги, и находившемся неподалеку от гостиницы и губернаторского дворца. В многочисленных комнатках полуподвала разместилась его челядь.
Были там не только поломойки и стряпухи. Жил там безносый Пахом. В комнатах близких к парадному, сидели, меняясь, дюжие мужчины, и всё — не очень приметной наружности. Иногда Шершпинский отправлял то одного, то другого по каким-то делам.
Мужчины эти всегда молчали, да и разговаривать было не с кем, ибо две стряпухи да две поломойки и вовсе были глухонемыми. Всеми ими распоряжался агент, которого Шершпинский жаловал разными фамилиями, к остальным он обращался и без имени, и без фамилии, говоря лишь одно слово: "слушай!"
В верхнем этаже жил сам Шершпинский, да было две комнаты отведено перебравшейся из гостиницы горбунье. Кто считал её дальней родственницей Романа Станиславовича, а кто любовницей. Причем, плевались — получше-то найти не мог?
Жену и детей он не спешил перевозить в этот городишко из державного Петербурга.
В палисаднике при доме Шершпинского никто не бывал, даже дрозды, кажется, боялись клевать рябину, и она перезревала и валилась на землю
Роман Станиславович из окна верхнего этажа по утрам глядел на палисадник. Почти рядом с окном, между рябиной и черемухой, паучок сплел свою хитрую сеть, и Шершпинский с интересом смотрел, как мохнатенький деловито перебирает лапками свою сеть, в которую уже попалась очередная глупая мушка.
В городе дела вроде бы шли своим чередом, челдоны везли на базар, молоко, мясо, все дары земли сибирской, от картохи и огурцов, до грибов и ягод, кедровых орехов, рыбы, дичи.
Васька Логозин прибыл с несколькими мешками овса, жеребчик в телегу впряжен был добрый, Васька от Архимандритки до Томска докатил быстро. Он заехал к базару со стороны биржи, привязал жеребца к столбу, к которому всегда привязывал, когда не хватало места у коновязи.
Васька расчесал кудри, и стал ходить возле телеги, покрикивая, не слишком громко, но так, чтобы было слышно в базарном гомоне:
— А вот овса, кому овса?
Васька уже представлял себе, как он продаст овес, купит своей Авдотье ситцу в горошек, гарусный платок и гребенку, а потом зайдет в пивную попроще, выпьет стопку, другую, запьет кружкой пива. И обратная дорога ему покажется легкой и приятной.
Подошли два господина, один отвязал Васькиного жеребца, другой сказал:
— Черт деревенский, али ты не знаешь, что есть коновязь?
— Чо столбу сделается?
— Вон как ты заговорил? Идём в полицию!
Один господин вел в поводу лошадь, другой цепко держал под руку Ваську. Так и пришли к воротам, возле которых стоял часовой. Господа кликнули еще одного солдата, тот отворил ворота. Ваську повели в дом с зарешеченными окнами.
— Лошадь, как же? — спросил Васька.
— Не беспокойся.
Ваську провели по замшелому коридору, отворили одну из железных дверей, он полетел вниз, в яму. Шлепнулся на пол, где на соломе лежали несколько оборванцев. Один оборванец сказал:
— Будешь моей жонкой…
Другой сказал:
— Ну-ка, давай твои сапоги, да поищи у меня в голове вошек, уж больно голова чешется.
Васька решил драться, силы ему было не занимать, крестьянская работа хорошо развивает мышцы. Но один оборванец стукнул его головой в нос, а другой так шлепнул ладонями по ушам, что Васька сразу оглох, и ослеп от слез…
И Васька потерял счет времени. Его раздели, заставляли стоять на одной ноге, а иногда приказывали встать на руки возле стены вверх ногами. Прежде времени падать было нельзя. Если же отказывался стоять на руках — били. Особенно болели ребра. Муки были адские.
Однажды железная дверь отворилась, Ваське велели вылезти из ямы. Он и вылез, нащупывая босыми ногами ступени лесенки, стеная и охая. Его, как был, нагого, провели в комнату, где сидел один из господ, приведших его сюда. Господин сказал:
— Пиши письмо на деревню, жене там, отцу, или кому знаешь, чтобы прислали за тебя выкупа сто рублей, иначе сгниешь тут…
— У нас таких денег не быват! — сказал упрямый Васька, и его тотчас отвели обратно. Несмотря на железную решимость, всё стерпеть, и ничего никому не платить, на четвертый день пребывания в секретной каморе каталажки, Васька запросил пардону.
Собрали нужную сумму и передали штраф только через неделю. Ваське дали надеть рехмоты, взамен отобранной у него жиганами одежды, и провели в конюшню:
— Вот твоя кобылка, а телега вон там стоит, видишь? Бери кобылку да запрягай.
— Ошибочка, господа хорошие, у меня жеребец был! — сказал Васька с ужасом, глядя на бельмастую, костлявую старую кобылу.
— Ты что? — нахмурился сопровождающий, — обратно в ямину захотел? Запрягай, давай быстрее, если хочешь сегодня домой попасть!
Васька подвел дохлятину к телеге, не удержался, спросил:
— Овес мой, где же?
Сопровождающий аж в лице изменился:
— Ты что же, черт деревенский, извести нас издевками решил? Полицию оскорбляешь? Мы, по-твоему, воры? Какой овес? Ну, было на телеге два мешка овса, так мы твоей кобыле за это время аж четыре скормили, жрет, как оглашенная, нам с тебя еще получить причитается…
Васька понял, что спорить бесполезно.
Подобные истории стали случаться со многими, кто приезжал на базар. Негласным налогом стали облагать китайцев-шпагоглотателей, да так, что каждый китаец отдавал половину дневного заработка. И как не отдать? Придерутся: нет пашпорта, а если — есть, скажут — поддельный. Если нищий сидел на выгодном месте и собирал много, и он платил дань.
Прибыль на базаре имели воры. И были среди них особенно удалые. Был там Санька-Бобер. Он крутился на пятачке, где торговали лошадьми, и выжидал момента. Как только покупатель протягивал деньги продавцу, Сашка стремительно вырывал эти деньги, рукой, густо смазанной клеем.
Бежал он к близкому берегу реки, к обрыву и нырял с размаха в Томь. Подбегали мужики, кто звал лодку, кто стягивал сапоги. А он нырнул и исчез. Утонул, стало быть. Пропали денежки! А у Сашки под берегом была вырыта нора, которая вела вверх, выше уровня воды, Там, под землей, келейка, со столиком и сиденьем, там даже печка маленькая была, и перед рабочим своим днем Сашка эту печурку протапливал… Сашка работал и ранней весной, когда шел по реке лед, и поздней осенью, когда шло по Томи осеннее ледяное крошево. И однажды не успел нырнуть, схватили его с деньгами, у самого берега, когда собирался совершить свой знаменитый нырок. Схватили и отвели к Шершпинскому. Тот заперся с Бобром в кабинете. И сказал:
— Жить хочешь? Будешь мне платить, И подскажи — с кого из вашей братии еще брать, чтобы тебе одному за всех не отдуваться. Писать умеешь?