Кац повел их в подвал с неохотой, он держал в руке огарок свечи:
— Сейчас и ставни не отпереть, они засыпаны снегом. Темно в подвале. Что там? Только мои ящики со стеклом. Сейчас я его режу в своей комнате, да сейчас и заказов таки не густо. Заказы все бывают летом. Тогда я открываю нижние ставни, солнце заглядывает в подвал, и я режу там, на столе, стекло. Я режу его на такие куски, какие годятся для томских окон. Я знаю размер всех видов томских окон наизусть. Рамы ведь делают одинаковые.
— Ты режешь на столе? — спросил Горохов, — а стол большой, прочный?
— Очень большой и очень прочный, — ответил Кац, — как же столу не быть прочным, если он сделан-таки из камня?
— Из камня! — разом вскричали Улаф Страленберг и Философ Александрович.
— Из камня, — не понимая, почему это их взволновало, — ответил Самуил Кац. — Да столешница была испорчена, кто-то вырубил на ней зубилом желобки да канавки. Кацу пришлось-таки попотеть, чтобы сделать этот стол ровным и гладким, полмесяца скоблил я эту столешницу скребками и добился-таки своего…
При этих словах Философ Александрович ухватил его за один из пейсов и пребольно дернул:
— Ах ты, скотина! Ты всё испортил!
Кац был искренне удивлен:
— Почему же? На гладком столе гораздо лучше резать стекло!
Улаф Страленберг успокаивающе пожал руку Горохову:
— Разумеется, господин Кац, приспособил стол для своих нужд, это понятно. И стекло ему хранить где-то надо, это тоже понятно.
Но я надеюсь, что господин Кац позволит мне здесь заниматься химическими опытами. В жилой комнате химией заниматься вредно. А здесь можно всё чисто прибрать, господин Кац может резать стекло и наверху, там много места. На каменном столе у меня будут стоять колбы с реактивами. За подвал я буду платить господину Кацу дополнительную плату. Вы согласны, господин Кац?
Кац снял ермолку* и отер ею внезапный пот. Дополнительная плата? Это другое дело. Ему в этом подвале всегда было холодно и неуютно. Стекло можно держать и в сарае. Дополнительная плата — это просто божий дар!
Через какое-то время Улаф Страленберг и Философ Александрович сидели в комнате Улафа за самоваром. На столе горела, купленная у Каца, тонкая и длинная еврейская свеча.
— Он испортил стол, и всё пропало! — сердито говорил Философ Александрович, — теперь нам ничего не найти. Куда вы будете накладывать вашу пластину, если чертежа нет! Этот пархатый его соскоблил!
Улаф Страленберг с аппетитом грыз великолепные русские баранки. Он всегда восхищался этим русским национальным продуктом. Калачики эти из плотного теста так засушены, что долго не портятся, сохраняют вкус и аромат, для здоровых зубов — это истинное удовольствие. Баранки и горячий душистый китайский чай, можно ли придумать лучшее угощение, когда на дворе трещит мороз, в печи стреляют дрова?
Улаф улыбнулся и сказал:
— Всё не так мрачно, многоуважаемый Философ Александрович! Я ученый, а наука выручает иногда в самых затруднительных положениях! Воздействие света на углубления, вырубленные зубилом, и на остальную площадь стола были различными по своей силе.
Если теперь нанести на стол определенные химические вещества, то чертеж, соскобленный этим несчастным евреем, проявится. Возможно, изображение будет не очень-то ярким, будет даже еле заметным, но этого нам будет достаточно, чтобы определить направление поиска.
— Когда же вы сделаете это ваше химическое воскрешение чертежа?
— Придется ждать весны, Философ Александрович, вы же ощутили какой полярный холод в подвале? И ставни раньше весны не открыть. А для моих опытов нужен солнечный свет.
Улаф любил прогуливаться по заснеженной горе.
Однажды пришел он к спуску с горы. Здесь петляла лыжня. С горы в крутой лог съезжали на лыжах гимназистки, меховые капоры обрамляли их румяные лица. Улаф невольно залюбовался. Он подумал о том, что русские девушки стоят на лыжах ничуть не хуже шведок.
Вдруг из хибарки выскочил со злобным рычанием огромный пес и погнался за одной из гимназисток. Она резко повернула с лыжни, наскочила на пенек и упала. Пёс кинулся к ней.
Улаф гигантским прыжком настиг собаку, сдавил своими длинными пальцами её шею. Пес успел укусить его за руку, но вскоре был им удушен.
Улаф поспешил на помощь к девушке:
— Не ушиблись ли вы?
Девушка дрожала, но всё же попыталась улыбнуться:
— Я не столько ушиблась, сколько испугалась! Ой, у вас рука кровит! Давайте, я её перевяжу своим шарфом, да не бойтесь, нас же учили, как оказывать раненым первую помощь! Вот, видите? Кровь и унялась.
Я так вам благодарна! Вы настоящий Мцыри! Задавить такую зверюгу! Вы, должно быть, охотник?
— Нет, я шведский ученый, — улыбнулся Улаф, — я прибыл изучать Сибирь.
— И вы очень хорошо говорите по-русски! И совсем не похожи на шведа.
— Тем не менее, я настоящий швед, зовут меня Улафом Страленбергом. А вот вы очень похожи на шведку.
— Тем не менее, я русская, — в тон Улафу, ответила девушка, — а зовут меня Верой Оленевой.
Тут подбежали другие гимназистки:
— Верочка! Что с тобой? Что произошло!
— На меня бросилась собака, но этот господин спас меня, причём сам пострадал.
— Нет-нет! У меня уже всё прошло! Кровь больше не течет, я могу возвратить вам шарф.
— Нет! — решительно сказала Верочка, — нельзя развязывать рану. Вам нужно пойти к врачу. До свиданья и спасибо вам.
Гимназистки укатили под гору, исчезли из вида, а Улаф долго стоял среди белых березок, вдыхая свежий морозный воздух, от девичьего шарфа на его руке излучался тонкий аромат духов.
Осенью население Томска увеличивалось всегда вдвое. Это прибывали из далеких таежных урманов золотодобытчики. Шум и гром шел по городу. Во всех трактирах и гостиницах буянили, бушевали, сорили золотишком буйные и пьяные мужики.
В домах под красными фонарями девицы измаялись обслуживать посетителей. Полиция замучилась поднимать покалеченных и убитых. Похоже было на малую войну. Шершпинский отправил специально ездить по улицам агентов в легких колясках. Завидев свалившегося пьяного золотоискателя, они вытряхивали у него из карманов, всё, что находили. Хотя и тоненький золотой ручеек, но всё же притекал в полицейское управление. Что-то записывали в бумаги, а что-то и нет.
Ювелиры, торгаши, сверлили коловоротами глубокие дыры в ножках столов и стульев. Они засыпали в пустоты золотую "пшеничку". Дыры затем заделывали деревянными пробками, смазанными рыбьим клеем-карлуком. Были и такие, что зарывали в огородах корчаги, а потом сами забывали, где именно зарыли. Уж очень много золота по осени оседало в Томске.