Он стал мечтать, что однажды он наймет экипаж и пригласит Верочку прокатиться в заречном бору. Черные извилистые таежные речки, таинственные озера с огромными кувшинками, моря Иван-чая, всё это будет отражаться в Верочкиных глазах. И они будут пить воздух, сладкий, как счастье.
Между тем, лодки с гимназистками всё более удалялись и, как бы растворялись в теплом мареве, дрожании, отблесках волн. И исчезли совсем. Да и оконце было с тусклыми стеклами, потемневшими от времени, ветров и дождей.
В контору стремительно ворвался Терской-Мончегорский, он подбежал к столу, за которым сидел Миша и воскликнул:
— Я так и знал, что вам нельзя доверять! Вы погубили мою фирму, негодяй вы этакий!
Миша смотрел изумленно, только что всё было так хорошо.
— Но в чём я виноват?
— Об этом спрашивал в басне Ивана Андреевича Крылова ягненок, ежели вы помните, и именно такими словами. Смотрите! — Андрей Измайлович швырнул на стол кипу бумаг. — это вы писали?
Миша взял листки им разграфленные, исписанные им мелким почерком. Мысли путались голова была свинцовой, он повторил растерянно:
— Н в чём я виноват?
— Уж в том, что хочется мне кушать! — с мрачной интонацией продекламировал Терской-Мончегорский. Вы вчитайтесь в то, что вы писали. Вы всё запутали, цены, время прохождения товара, в результате фирма понесла убытков ровно на одну тысячу восемьсот рублей! Вы представляете, что вы натворили?
Миша начал сверять свои бумагами, с теми, которые приносили ему курьеры, теперь он ясно видел, что напутал, обсчитался. Но как это произошло? Он так старался! Он всё пересчитывал десятки раз!
— Что же теперь будет? — потерянным голосом спросил он.
— Что же, милейший, может быть в таком-то случае? Полиция и тюрьма.
У Миши всё поджилки задрожали, он упал перед карликом на колени:
— Андрей Измайлович! Не губите! У меня матушка больная, почти при смерти, как же она будет одна? Андрей Измайлович! Пощадите! Я отработаю, буду рабом вашим, сапоги чистить, всё, что угодно, только не губите!
— Отработаете? — Переспросил Андрей Измайлович, — вы уже и так у нас славно поработали. Наработали и себе на тюрьму, и мне на нищенскую суму.
— Не губите! — повторял Миша, губы его тряслись.
Андрей Измайлович сел на стул напротив Миши и глубоко задумался. Долго, может, быть час, сидел он в глубокой задумчивости, глядя куда-то мимо юноши. И всё это время Миша не мог унять дрожь.
Наконец Терской-Мончегорский встал со стула, поднес его ближе к Мише, вновь взобрался на стул, и, глядя Мише в глаза, сказал:
— Вы не хотите в тюрьму, это понятно. Я вас спасу. Но за это вы должны будете отслужить. Нет. Сапоги мне чистить не надо, у меня есть лакей. И считать больше тоже ничего не надо, оказалось, что вы плохой счетчик.
Оно и понятно. Мир делится на тех, кто сочиняет стихи, и на тех кто складывает цифры. Делать одновременно и то, и другое хорошо невозможно. Скажем, из Ивана Андреевича Крылова тоже не получился бы хороший конторщик. Я знаю, милейший, что вы пишете стихи. У вас это просто на лбу написано. Нет. Я не заставлю вас писать стихи. Но тысяча восемьсот рублей — это для фирмы необычная потеря. И возместить её вы сможете тоже только очень необычным способом. Сможете, если захотите.
— Что же я должен делать?
— Это будет ночная работа! — серьезно и мрачно сказал карлик.
— Но… я, наверное, не смогу. И почему именно — ночная? Это честное дело?
— Вам ли теперь говорить о чести? — спросил Мишу Андрей Измайлович, — но успокойтесь, я не заставлю вас никого убивать. Это будет тихая и не очень обременительная работа, и только с помощью её вы сможете возместить свой чудовищный долг.
— И всё же я заранее хочу знать, что меня потом заставят делать.
— Вы подумайте! — поднял бровь Андрей Измайлович, — он еще и ставит условия! Но успокойтесь, всё не так страшно, как вам кажется. Дело в том, что я единственный наследник очень богатого томского купца. Детей у него не было, всё должно было отойти ко мне, его племяннику.
Но я был на учебе в Италии, изучал там в Милане юриспруденцию. Дядя незадолго до своей смерти прислал мне в Милан письмо. Он сообщил о том, что часть своих драгоценностей укрыл в своем фамильном склепе, на Вознесенском кладбище, где была похоронена его жена. А вскоре и он был похоронен рядом с женою.
Так вот, эти ценности там и по сей день находятся. Я никогда бы не решился потревожить покой своих уважаемых родственников, если бы не эта ваша оплошность, которая привела фирму к финансовому краху.
И вы понимаете, что я не могу пойти на кладбище днём. Я вообще один с этим делом не управлюсь. Там надо будет лезть в подземелье, сдвигать тяжелую крышку склепа, вы видите какова моя комплекция? А вы высокий, ловкий, молодой, для вас это не составит труда. Вы человек образованный. Вы же не суеверны?
— Нет, то есть, да…
— Милейший! Честному человеку ничего бояться и днём, и ночью, хоть на кладбище, хоть где. Короче, говорите, согласны ли вы?
Миша сказал чуть слышно:
— Согласен.
— Ну, вот и отлично! Только имейте ввиду, не должна знать об этом ни одна живая душа: ни ваша матушка, никто! Только тайна. Если узнают, что я владею ценностями, то жизнь моя может подвергнуться опасности. Вы же понимаете. Бог не дал мне силы, здоровья, поэтому меня всякий может обидеть.
Дело выгорит, и тогда вы будете спасены от тюрьмы. И, возможно, я еще и заплачу вам немного, если всё удачно получится.
— Да, я ни из-за денег. Моя вина меня к тому понуждает.
— Да, я знаю, что вы добрый, хороший юноша. Просто у вас еще нет жизненного опыта. Это, конечно, пройдет с годами.
Терской-Мончегорский слез со стула, закурил сигару и прошелся по избе:
— Значит так. Сегодня в половине первого приходите Вознесенскому кладбищу. Напротив средних ворот в переулке вы увидите фаэтон, я буду вас ждать в нём.
Оденьте всё черное. Так будет незаметнее. Со мной будет еще один человек, женщина. Это очень сильная особа. Она поможет вам сдвинуть крышку, а потом и задвинуть её. Понимаете, женщина, а не боится. А вы-то молодой мужчина. Идите домой, выспитесь хорошенько и ни о чем не беспокойтесь.
Миша пришел домой, и не находил себе места. Всё плохо, всё ужасно даже. И ошибка в бумагах, и то, что ему предстоит. Как тут уснуть? И нельзя сказать матушке, или посоветоваться с кем-нибудь. Слово дал.
И стало темнеть, и тревога всё больше терзала душу. Может, не ходить? Но что тогда? Разве он сможет выплатить долг?
В половине двенадцатого Миша потихоньку вышел из дома. На нем были черные, залатанные брюки и старый отцов сюртук.
Тускло горел фонарь у аптеки на углу, а дальше улица тонула в чернильной мгле. Город уже закрыл всё свои ставни. Лишь кое-где, сквозь щели в ставнях, пробивались желтые полоски. Всё было тихо, пустынно, только изредка, то в одной стороне, то в другой, принимались лаять собаки.