— Сам знаю! — буркнул Горин.
Вскоре после этого он посетил Сисилию Ронне. Для этого визита он позаимствовал пальто и шапку у Давыдова, а у графа его серебряные часы на цепочке.
— Прошу руки вашей приемной дочери! — заявил Асинкрит, оторопевшей женщине. — Вы не смотрите так, я вам всего не могу пока сказать, но уверяю вас, если мы поженимся с Верочкой, наши дети будут сказочно богаты. Они, может, будут богаче всех в Томске!
Сесилия Ронне расхохоталась:
— Ти волосатый обельзьян! Как смель ты просить рука Верочка?
Горин пошел в кабак и пропил там часы графа Разумовского.
Возвратившись домой, он каялся и плакал.
Граф процитировал стихи:
Всё это было бы смешно, Когда бы не было так грустно!*
С этих пор Горин не мог уже ни о чём думать и говорить, кроме как о женитьбе на Верочке Оленевой. Граф Разумовский урезонивал его:
— Посмотри на себя, ну, какой же ты жених? Чем ты можешь прельстить юную особу? Ты ходишь в отрепье, ты зарос волосами по самые глаза.
— Я хочу жениться на Верочке! — ответствовал упрямый Асинкрит.
— Хорошо. Тогда тебе нужно открыть свой подвал, извлечь кое-что из сундука, пошить себе модные костюмы, нанять себе личного парикмахера, который бы брил тебя в день по два раза, и опрыскивал бы самыми модными духами.
— Нет, я не могу нарушить отцово завещание.
— Тогда иди работать.
— Я не умею!
— О, люди! Жалкий род, достойный слез и смеха!* — вскричал граф Разумовский, — как же ты можешь тогда мечтать о близости с прекраснейшим созданием? Что за женитьба? Молодую жену ведь надо содержать достойно! Предоставлять всё удобства жизни! Особо это касаемо Верочки. Она столбовая дворянка. Она лишилась отца, и нуждается в сильной опеке. А что можешь ты дать ей? Свои стоптанные валенки, которые в Сибири почему-то называют пимами?
— Я дам ей счастье! — ответил Горин.
Вскоре Горин получил плату за проживание с Давыдова, и Разумовского. Вместо того, чтобы купить чаю, сахара, и муки, как ему советовал хозяйственный граф Разумовский, он купил в магазине Верхрадского огромную корзину живых цветов.
С этой корзиной стоял он несколько часов возле гимназии, караулил Верочку Оленеву. В воздухе уже пахло весной. В снегу протаяли многочисленные глазки. Солнце пригревало.
И Верочка Оленева неожиданно появилась перед ним, она вышла из гимназии с подружками. Они весело щебетали, как ласточки, когда вдруг перед ними появилось волосатое чудище с воспаленными глазами, бухнулось на колени перед Верочкой:
— Верочка! Я не могу вас забыть! Вы снитесь мне во сне! Просил вашей руки у матушки Сесилии… Вот, цветы, как знак моей…
Верочка в страхе отстранилась. Подружки закричали:
— Ах! Ах!
И Асинкрит остался один на углу с полной корзиной живых, нежных роз. Он вскрикнул, и пнул эту корзину изо всех сил, и кинулся бежать.
На углу Почтамтской, возле трактира на Трясихе, его сбили лошади. Он упал на снег лежал почти до самого вечера в сугробе. Никто не подошел, чтобы поднять его. Раз валяется возле трактира — значит, пьян. Известно, что пьяный проспится, а дурак — никогда.
Он мог бы замерзнуть ночью, но на его счастье мимо проходила женщина из дворни Разумовского. Она тоже подумала, что Асинкрит пьян, но поскольку это был хозяин усадьбы, в которой она жила, Палашка (Так звали женщину) наняла Ваньку,* который и помог погрузить Асинкрита в кошеву.
Асинкрит был в беспамятстве. Давыдов и Разумовский внесли его в дом.
Дмитрий Павлович обследовал больного и пришел к выводу, что тот жестоко простудился. Они жарко натопили печь, натирали тело больного спиртом, прикладывали грелки, давали пить отвар из сушеной малины.
Асинкрит в бреду, всё повторял имя Верочки. Граф Разумовский это прокомментировал так:
— Худо если дева засидится, но еще хуже, если такой вот блудный сын заблудится.
Горин пришел в себя лишь на третий день.
Он исхудал и почернел.
— Хочу Верочку! — опять начал канючить он.
Граф Разумовский стал вразумлять его, и призвал в помощь себе поэзию:
— Помнишь ли ты, несчастный стихи Аполлона Майкова? Я тебе почитаю, слушай:
Её в грязи он подобрал,
Чтоб всё достать ей, красть он стал,
Она в довольстве утопала,
И над безумцем хохотала.
Он в шесть поутру был казнен,
И в семь во рву похоронен,
А уж к восьми она плясала,
Пила вино и хохотала.
— Ну, о чём говорят сии стихи? — вопросил граф Разумовский. — Сие означает, что не всякая Ева, для всякого Адама создана. Так-то вот бывает, когда зарятся на красивых женщин! Короче сказать: руби дерево по себе! Иначе не будет толка!
— Буду рубить! — еле слышным шепотом отвечал упрямый Асинкрит.
Как только он смог вставать с лежанки, и ковылять по дому, заявился он в алхимическую комнату Давыдова, и потребовал:
— Сведите мне с лица волос, чтобы я был, как все люди!
— Но я таких опытов никогда не ставил, даже не представляю, как это сделать, это же особая статья! — попробовал его отговорить Дмитрий Павлович. Всё было напрасно!
— В счет оплаты за проживание. Сведете мне волос, и живите здесь хоть сто лет бесплатно!
— Да вы упрямец! — усмехнулся Давыдов, — такое упорство похвально, если бы вы нашли ему иное применение!
— Поймите же, Дмитрий Павлович, это вопрос жизни и смерти!
Давыдов и сам был человеком эмоциональным, он тоже увлекался не раз
какой-либо идеей, когда казалось, что кроме этой цели, уже никакой другой в жизни и быть не может.
Поэтому Дмитрий Павлович пообещал безутешному влюбленному подумать о способе сведения волос.
Горин стал приходить к нему каждое утро, и каждый вечер, спрашивая:
— Ну что?
И однажды Давыдов сказал:
— Я прочитал всё, что по этому вопросу написано и в старых манускриптах, и в новых журналах. Сведений нашлось не так уж и много. За успех не могу поручиться, но попробовать можно.
Дмитрий Павлович Давыдов сварил густой настой из красного вина и толченых скорлупок кедровых и грецких орехов.
В назначенный день голову Асинкрита обмотали полотенцами, густо смазанными колдовским варевом. Не видно было ни щек, ни глаз.
Асинкрит полулежал в плетеном кресле-качалке, а Давыдов воздействовал на него излучением двух огромных магнитов.
Печь протопилась, но вьюшка была не закрыта, и в ней кто-то страшно подвывал.