— Подождите еще, дорогой друг, век за вас буду бога молить. Сейчас, ну — никакой возможности!
— Я бы подождал, но речь идет о моей жизни, никак не меньше… так что будьте добры рассчитаться…
Взглянув на побледневшего Оленева, Шершпинский сказал:
— Впрочем, есть один способ вам рассчитаться со мной и без денег.
— Это как же?
Шершпинский кратко рассказал о банде, которая жаждет его крови.
— Я нанял людей, которые следят за их квартирой, но нужен смелый человек, который с ними расправится. Я думаю, лучше вас никто это не сделает.
— Как?! Вы мне предлагаете совершить убийство?
— Я предлагаю вам покарать убийц, и отнюдь не бесплатно, я не только прощу вам долг, но дам вам еще столько же, как только вы сделаете дело!
Оленев взялся за голову:
— Бред какой-то. Вы — в этом одеянии, такие предложения…
Шершпинский взял Оленева под руку и вполголоса вкратце поведал
предысторию.
Оленев задумался. Потом встряхнул головой:
— Согласен! Но как же к ним подойти? И как потом самому спастись от полиции?
— А вот это мы сейчас обсудим! — обрадовано отозвался Шершпинский, пройдемте куда-нибудь к камину, а то я в этих рехмотах продрог ужасно, да прикажите подать красного вина…
А в то же самое время в доме татарина Ахметки Хакимова сидели в полуподвальной комнате за столом с четвертью вина трое: Петька Гвоздь, Сашка Сажин и сам Ахмет.
— Шершня надо распотрошить как можно скорее, да смываться отсюда, легавых слишком много. Что, Хамитка, твои татары бают?
— Всяко смотрят. Глаз, как щелка делают. Шершень другой день из дома носа не кажет.
— Сидит? Небось, не отсидится. Выпьем за успех! Возьмем золото у Шершня, тебе, Хамитка, долю дадим, да и свалим! — поднял стакан с вином Сажин.
Гвоздь сказал:
— Надо выпить за тех, кто под запором, да за тех, кто под забором, да за тех, кто в тайге-матушке лежать остался. Фильку жалко, да Демку.
— Демку- да! — отвечал Сажин, а Фильку чего жалеть? Мы его в побег коровой и брали. Ну, стало голодно в пути, и съели. На то и корова!
— Я почти не ел, — сказал Гвоздь, потупясь.
— Жрал, чего там! Я же видел… — засмеялся Сажин, — голод не тетка. Да ты не журись, не ты — первый, не ты — последний. Мы в острог не сами себя посадили, значит, и вина перед богом не на нас. Бог людей для свободы создал, мы его волю и выполняем, когда на свободу рвемся…
В этот момент вошел татарин, и низко кланяясь Хамиту, что-то сказал по-татарски.
— Чего он?! — насторожился Сажин.
— Брандмейстер пришел, печки проверять, от перекалов горим мало-мало в нашем городе Петербурхе, кажную зиму. Печи проверит и уйдет, мои печки харошши, трещщын нигде нет!
Хамит вышел. Друзья продолжали выпивку.
— Шершня выдоим, на Волгу подадимся. Царская рыба в низовье ходит. Купим лодки и сети. Заживем!
— Сюда еще ходи, пожалуйста! Тут одна еще печь и тоже хорошая! — раздался голос Хамитки. Дверь отворилась, Хамитка вошел в сопровождении брандмейстера.
— Садись, служба, выпей с нами! — пригласил брандмейстера Сажин.
— Спасибо! — сказал пожарный чин, — вдруг сделал резкое движение и — пах! — пах! — пах! — сверкнуло три оглушительных огня из рук его.
Сажин упал замертво. Гвоздь, получив пулю в плечо, высадил табуретом окошко и сиганул в него. Раненный Хамитка вцепился в брандмейстера окровавленными руками. Вбежали татары, стали вязать пожарника.
— Убрать руки, хамье! Я дворянин и офицер! Кому говорю, мразь!
Это был Николай Николаевич Оленев.
Лететь в санках с горы, тормозя заостренной палкой, вздымая снежный прах. А вашу шею обнимают руки в пуховых варежках, и русая коса щекочет вашу бритую щеку, и чудо дышит рядом морозной свежестью, разжеванной карамелькой и губной помадой.
Ах, сибирская, долгая, буйная зима! И твои забавы могут наскучить! Вон на льду реки Ушайки одиноко стынут хрустальные ледяные гроты и лабиринты, слоны и дельфины, изваянные умельцами из снега. И всё реже видишь возле них мальчишек и девчонок.
Отзвенели хрустальные шары в елочных ветвях.
Чалдон уже вывозит слежавшуюся, перемешанную с навозом солому из стаек. Стало быть, думает, что зима поворачивает на лето. Ближе к таянью движутся дни. Свезти мусор на лед, а река тронется, и всё очистит, и унесет прошлогоднюю солому и грязь.
Морозы, но и солнце все чаще проглядывает. Позолотит маковки церквей, заглянет на каланчу, поиграет в ветвях заиндевелых деревьев. По центральному и единственному томскому прошпекту, протянувшемуся вдоль Томи и называемому улицею Почтамтской, промчится пролетка, с барынькой, укутанной в меха и прячущей ноги под медвежьей полостью. Куда спешит, угадай! И куда ехать в этом городе? Хотя и губернский центр, но зимой решительно некуда податься.
Среди зимы помер знаменитый томский старец Федор Кузьмич. Жил он в Томске у купца Хромова. Семен Феофанович построил ему домик возле реки Ушайки за городом. Там старец проводил лето. А зимой жил в Томске. И каждый томич мог прийти к нему и получить совет житейски, облегчение от забот или болезней. Старец был изумительно похож на императора Александра Первого, якобы почившего в Таганроге. И было в его манерах много величественного и тайного.
Два года назад в Томск под видом простого гусара приезжал Александр Второй. Воспитанник поэта Василия Андреевича Жуковского.
Гостил у старца на Хромовке. Один из томичей в гусаре узнал царевича. Томич этот служил в гусарах в Петербурге, охранял дворец, знал в лицо всех членов царской фамилии. Узнал, упал на колени, а Александр ему сказал:
— Что же вы, любезный? Я же просто гусар!..
О чем говорил Александр с другим Александром — неизвестно.
Теперь уж и спросить не у кого. Могилка старца в монастыре, по углам её растут четыре кедра, а на кресте буквы: Е И В. А. I.
И протоптана среди снега к этой могиле плотная тропа. Приходят каждый день и простой люд и знатные. Постоят, помолятся и облегчаются болезни, уходит тревога, светлее на душе делается. И хочется покаяния.
Да, были домашние концерты, были спевки, в карты играли, в бильярд. Старо, старо!
В пролом году на Кавказе взяли в плен гордого Шамиля. Журналы до сих пор печатают портреты этого дикого горца. Много пишется о покорении русскими Амурского края, и всяких среднеазиатских ханств. Но Томск далеко от места этих бурных событий. А хочется, чтобы и здесь что-нибудь происходило.
Пятнадцать лет назад по подписке собирали деньги на строительство городского театра. Собрали — шиш да маленько.