– Я в артиллерийской разведке. Наблюдал.
– На дереве сидели?
– На дереве? Бывает. У звукометристов. А вот пушки у нас не скрипели, как твоя телега.
– Деготь дорогой. Денежное удовольствие у нашего брата ястребка сто семьдесят рублей, а буханка хлеба, до примера, сто семьдесят пять.
– Как же ты живешь?
– Загадка жизни, товарищ командир.
– А Семеренков тоже так живет?
– Клинья под гончара подбиваете? Начали с телеги! Тут, конечно, имеется странность. Живет он не погано, оба с дочкой в гончарне на доске почета висят, гроши есть. Корова, порося, куры. Но харчей докупляет, як на велику семью.
– И при немцах так жил?
– А шо ж? Черти и при немцах водились. Им без разницы. Политически!
– При чем здесь черти?
Они медленно двигались по улице. Встречные здоровались почтительно.
– Так он же с нечистой силой водится. Вот хочь мою жинку спросите, она разбирается. Кого бесы соблазнили, той обязан их кормить. Жинка одного черта знала, под видом бригадира, так он три макитры вареников съедал за раз.
– Про это Гоголь рассказал.
– Не знаю, шо ваш приятель рассказал, а я вам правду.
– Ладно, черти. А старшая дочь, Нина, когда исчезла? – спрашивает Иван.
– Не знаю. Токо сон-трава пробилась – счезла. Сон-трава, она ведьмацкая…
– Сон-трава… Это весной, как немцы ушли? Ну, давай на гончарню.
Гончарня была длинным строением, похожим на сарай, но с окнами.
Дымили трубы. Вечерний свет заливал выставленные на подставах изделия. Макитры, глечики, куманцы, барила, свистульки сияли красками. Двое подростков носили посуду, старший, хромой Петько, останавливаясь, считал, поводя пальцем и шевеля губами.
Иван прошел внутрь. Те же макитры и глечики, но пока бесцветные, стояли в завялочной.
За драным брезентовым пологом была «зала», здесь помещались гончары с их деревянными станками, далее ангобщики-раскрасчики, лепщики – в основном бабы да девчата. Они с любопытством взглянули на гостя. Малашка, Орина, Галка и Софа, четверка бойких глухарчанок, переглянулись и прыснули в ладошки, будто Иван явился их смешить.
Среди гончаров выделялся сутулый Семеренков. Ивана он не заметил. Бросил на круг точанку, ком красноватой глины. Босые ноги закрутили спидняк, пальцы вонзились в ком. Большой палец проколол горловину, ком превратился в шар. Рука нырнула в миску с водой, что-то пригладила… шар превратился в бочонок, вытянулся. Вскоре на круге возник сосуд. Он словно стоял на месте и в то же время, повинуясь пальцам, рос… Уже тонкошеий глечик засиял влагой. Семеренков то притормаживал, то ускорял вращение, склонял голову. Сосуд становился все изящнее и стройнее. Это мгновенное превращение глины казалось чудом.
Деревянным ножиком, окунув его в воду, гончар подровнял закраины, не переставая крутить спидняк. Потянулся за проволочным «лучком» – срезать глечик. Взглянул в «залу», словно ища одобрения своей работе. И лейтенант посмотрел туда же. Встретился глазами с Тосей. Она держала куманец и коровий рог с перышком для росписи. С перышка капала краска, приводя в негодность узор. Тося смотрела на Ивана и с испугом, и с радостью.
Семеренков перевел глаза на лейтенанта. На дочь. Опять на лейтенанта. Рука сделала неверное движение. Глечик наклонился.
Иван поманил гончара рукой. Тот отмахнулся. Он сре́зал проволочным «лучком» покосившийся глечик и бросил его в угол, к нарезанной кубиками глине. Глечик снова стал комом. Иван посмотрел на Тосю. Она готова была расплакаться. Товарки зашушукались.
– Мешаешь работать? – спросил за спиной Глумский.
Во дворе Попеленко, приподняв слегой телегу и сняв колесо, смазывал ступицу.
– Тут кругом бабы да девки, – сказал Глумский. – Ты своими галифе их сильно отвлек. Нужно чего, спроси у меня.
– Семеренков нужен, – сказал Иван.
– Вопрос какой?
– Простой: что делал при немцах?
– Глечики делал.
– А Нина?
– Учетчицей на гончарне. У ней тяги до глины не было. У каждого своя тяга. У тебя до девок.
Петько рассмеялся и выронил горшок из стопки. Горшок удачно упал на солому, которой выстилали подставы. Глумский погрозил хлопцу кулаком.
– Говорят, она исчезла, как немцы ушли, – сказал лейтенант, сдерживая раздражение.
Глумский посмотрел на Ивана с усмешкой.
– И снег.
– Что снег?
– Тоже ушел. Как немцы ушли, исчез.
Попеленко прикрыл рот ладонью. Когда отнял, лицо было в смазке. Иван закусил губу, помолчал.
– Вы посуду через лес в Малинец возите, – сказал, наконец. – Оттуда – выручку. Бандиты не трогают?
– А им зачем село обижать? Люди обозлятся.
– Значит, у вас перемирие?
– Вроде того.
– Председатель, – сказал Иван. – Может, у вас не перемирие, а дружба?
Подростки, раскрыв рты, смотрели на Ивана и председателя. Орина выглядывала из гончарни, приоткрыв дверь. За ней светились лица Малашки и Галки. Глумский подошел близко к лейтенанту.
– Слушай, Ваня… Дед рассказывал. В старое время повадился в село медведь. В год двух-трех телят обязательно задерет. Зато волки ушли. А те резали без счета. Потому решили: «своего» медведя не трогать.
– Это к чему? – щурится лейтенант.
– К тому, шо живем не погано. Сюда налоговые инспектора и финконтроль боятся ездить. А ближе к городу голодно. Там все хозяйства обдирают как липку. Заметил, шо у нас не голодают?
Председатель пошел к гончарне.
– А что с медведем стало? – крикнул вслед Иван.
– Убили! – Глумский обернулся на миг. – Людей начал задирать.
– Я у них на конюшне банку с тавотом пригрел, – сказал Попеленко. – Не скрипит телега!
– Верни!
– Не! Буду нести обратно, подумают, шо хотел украсть!
Лебедка лениво потянула телегу по дороге к селу. Иван молчал.
– Вот вы сразу: шо было при немцах? Обижаете людей таким интересом. От людей отрываетесь, от коллективу.
– Кто коллектив, ты?
– И я. Все село. Люди. Бывает, конечно, лаются, доносничают, подворовуют… Нормальный коллектив. Вот про пушечную разведку вы не пояснили. На дереве, значит, не сидите. А як видите за десять верст?
Прикрыв свои действия телом, он извлек из-под соломы пузатую бутыль, кружки, сало в тряпице.