Тося тут же исчезла.
– А як тут перевязать? – засомневалась бабка. – Кругом порезано. Ой бо… За шо ж его так? Ему бы крови влить подходячей. Дохтора умеют!
На темной улице были едва различимы силуэты людей. Глухарчане высыпали из хат, но не подходили близко: все уже знали, что бричка привезла чужого. Надо было подождать, пока начальство все выяснит, а то еще запишут в свидетели или куда пошлют. Кто первый сует нос, тот по носу и получает.
– Ты куда? – удержала Кривендиха Валерика. – То ихнее дело, ястребков!
– Ну, хто повезет до дохторов? – спросила Серафима.
– Ночью через лес? – отозвался Попеленко. – Мало одного мертвяка?
Семеренков не отрывал глаз от мальчишки в бричке. Глумский смотрел в землю. Пробормотал:
– Тадеевна, не довезти его.
Позади Ивана раздался треск разрываемой простыни. Он обернулся. Тося подала ему длинный лоскут, тут же оторвала второй. На этот раз она осмелилась посмотреть прямо в глаза Ивану. На щеках ее блеснул свет. Слезы?
Глумский приподнял парня. Иван окончательно, до края, разрезал рубаху. Сначала перевязал еще сочащуюся кровью грудь, потом ладони.
– За нож хватался, – сказал Глумский. – Зелененький совсем пацан. Белый уже, а кровь сочится. Молодое хочет жить.
Иван протянул руку за очередным лоскутом, обернулся. Сильными пальцами лепщицы Тося продолжала рвать простыню и подавать лоскуты. Иван задержал ее пальцы в своих. Она не опустила взгляда. Она была с ним в эту минуту, заодно с ним, он ощутил это единение.
– Попеленко, запрягай Лебедку, я поеду, – сказал Иван.
– Щас, – сказал ястребок. – Щас, я швидко, в секунд!
Но не тронулся с места.
Глухой старческий голос донесся из сумрака, из глубины ночного пространства:
– Шо тут стараться? В село въезжал, уже не дышал.
Луч фонарика скользнул по кругу и выхватил бельмастое, будто застывшее лицо столетнего вещуна Рамони.
– Ты шо, сам дошел, Рамоня? – удивилась Серафима.
– Ноги дошли.
– И учуял, шо не дышит? – спросил Попеленко, который, кажется, слегка обрадовался словам Рамони.
– Человек, когда пищу приймает – земная тварь, а когда дышит – небесное творенне. А мне до неба вже близко, оттого чую.
Глумский помог Рамоне опуститься на колени.
Узловатые, высохшие пальцы старца скользнули по телу, иногда задерживаясь.
– Пустые жилы, – говорит он. – Утекла жизнь.
– Господи, – Серафима перекрестилась. – Курицу зарезать зараз трудней, чем человека, она гроши стоит. Упокой, Боже, душу усопшего раба твоего и прости прегрешения, вольные и невольные…
– Какие там прегрешения, – говорит Глумский. – Не успел. Кто у него из родных, а?
Иван, вспомнив мать, сестренку, гитарные переборы, уютный дом, ничего не сказал. Повесил фонарик на пуговицу, стал шарить в бричке.
Луч света дернулся, выделил алые мальвы над Абросимовым, долетел до покачивающегося петуха-флюгера. Лошадь потянулась к траве, потащила бричку, едва не опрокинув лейтенанта. Попеленко схватил вожжи, удержал.
Иван нашел на дне брички пистолет, бегло осмотрел его. Сунул в карман.
– Омыть надо да псалтырниц звать, – крикнула Тарасовна, боясь оторваться от калитки.
– Это родные решат, с похоронами. – Глумский приподнял и отстранил Рамоню. – А пока на старый ледник, где молочарня была…
– Эх, Харитоныч, – говорит Серафима. – Зачем церкву рушил? Поставили бы там, свечки зажгли. А так на старый ледник, во тьму адскую.
Попеленко наклонился, чтобы взяться за брезент. Увидел ноги Семеренкова. Посмотрел снизу вверх, на лице его отразилась усиленная работа мысли. Спросил у гончара:
– А як же лошадь во двор заехала? А?
– Не знаю… Может, толкнула ворота?
– А потом за собой закрыла? Товарищ лейтенант, интересный факт!
– Попеленко! – ответил за Ивана Глумский. – Когда ты спишь, я у тебя крышу с хаты могу утащить, не услышишь. Давай, берись!
Иван, Глумский и Попеленко осторожно, как если бы Абросимов был жив, уложили тело на бричку, расположив его между сиденьями. Ноги свисали.
Кто-то тронул лейтенанта за плечо. Тося протягивала подушку. И на этот раз она не отвела взгляда, как если бы смерть хлопца разрушила какую-то преграду между ними. Мгновенная догадка пронзила лейтенанта: в гибели Абросимова она видела намек на судьбу его, Ивана, и хотела сказать, что она с ним, переживает за него.
От подушки пахло домом Семеренкова. Лейтенант подложил подушку под голову Николки. Пригладил верхнюю губу, в выщербленных мальчишеских зубах ему чудился упрек. Мне, мол, шестнадцать всего, а вы, бывалые, стреляные, не смогли уберечь.
Глумский сел на передок, лейтенант рядом. Оглянулся: Тося смотрела вслед.
– Петро Харитонович, кобылка у комсомольцев добрая, – какое-то время Попеленко шел рядом. – Може, заприходуем до истребительного батальону?
– Уйди, – сказал Иван.
На темной улице от плетня отделилась фигура. Варя была закутана в черный платок. Сказала:
– Ваня, беда какая! Зайдешь потом?
Иван не ответил. Глумский хмыкнул, покачал головой:
– Видал я, как Тоська на тебя глядела. Теперь еще эта… х-хе!
Луч от фонарика Ивана выхватил из темноты остатки полусгоревшего строения, рыжеватый, из слежавшихся опилок бугор, похожий на дот. В выемке была видна дверь.
– Погоди! – председатель соскочил с брички, взялся за деревянную ручку. Скрипучая дверь, сбитая из дубовых досок, подалась с трудом. – Понесли! Подушку не забудь. Все же как-то…
Они понесли Абросимова на плаще, вцепившись в брезент.
– Ступеньки склизкие, – предупредил Глумский.
В глубине погреба увидели, на подставках, несколько потемневших досок. Уложили на них убитого. Под голову сунули подушку. Вокруг темнели нагромождения из старых кадушек, бадеек, бочек. Выпавшие, как зубы, клепки валялись на утоптанной земле.
Холод был январский. Ивана передернуло. Глумский, складывая руки Абросимова, заметил:
– Молочарня два года как сгорела, а лед наверху лежит, под опилками.
Иван споткнулся, фонарик сорвался с пуговицы, стукнулся. После этого стал моргать. Лицо Абросимова то выделялось меловым пятном, то исчезало. Тени забегали по подземелью.
Открытая дверь вдруг медленно, со скрипом, закрылась. Глумский стащил со спины карабин.