– А Горелый? – прошептал Иван. – Горелый где?
Председатель окинул глазами пространство вокруг. Попеленко и Крот выводили из верболоза обвисшего на их плечах Валерика. Сенька и Маляс шли следом, руки за спиной. За ними Попеленко с охотничьим ружьем и двумя карабинами. Берега, сама река, все просматривалось далеко вокруг. Горелого нигде не было.
– Ушел! – сказал Глумский. – Все равно наша взяла.
– Нет, – прохрипел Иван. – Не взяла. Песок… следы!
Глумский пригляделся. И различил следы, ведущие от дороги к зарослям рогоза и кувшинок в затончике. Уплыл? Взгляд Глумского уперся в газогенераторную полуторку. Ветка все еще торчала из кабины, но не так, как раньше, а чуть выше: течение уже не играло с ней.
– Дождешься? – спросил Глумский у лейтенанта.
Иван моргнул утвердительно.
Валерик лежал в телеге, мешки валялись у колеса на сыром песке, касаясь уреза реки. Сенька и Маляс сидели близ мешков спиной друг к другу, руки их были связаны.
– Принесите лейтенанта, – сказал Глумский Яцко и Кроту и указал подбородком на холм. – И поосторожней.
– Харитоныч! – обратился к председателю бухгалтер, указывая на мешки. – Недостойное отношение. Свалили, как чувалы с кукурузой.
– Потом оттащишь к воде и выбросишь! – сказал Глумский.
Яцко впал в состояние столбняка. Крот взял его за ворот пиджака и повел на холм.
– Пошли, – сказал Глумский ястребку и, с автоматом Юрася, ступил в воду.
– Шо, опять в речку? – спросил Попеленко.
Они, постепенно погружаясь, приблизились к полуторке.
– Никого, – сказал ястребок. – Токо чертова ветка.
Уцелевшая дверца, как и ранее, была распахнута. Вода поскрипывала ею, то приотворяя, то закрывая. Все было, как и полчаса назад. Только ветка ольхи, застрявшая изломом под рулем, переместилась в сам обод.
– Ну! – сказал Попеленко. – Чего ждем? Ноги у меня ревматичные!
Глумский замер. Наконец увидел, как внутри кабины, близ ветки, возникают и лопаются небольшие пузыри.
– Зайди с той стороны, – сказал председатель и поднял автомат.
Они ждали, глядя на цепочку пузырей.
– То речной газ булькае…
Попеленко не успел договорить. Из воды с плеском выскочила, как поплавок, голова. Рот судорожно глотал воздух. Изуродованное лицо перечеркивали зеленые водоросли. Здоровый глаз глядел по-звериному яростно. Он чуть отдышался, посматривая куда-то вбок, потом внезапно рванул руку из-под воды. Автомат он не успел вытащить. Глумский ударил его прикладом пятикилограммового ППШ в лоб.
Яцко присел на корточки у самой воды. Один из прорезиненных мешков лежал у его ног черной тряпкой. Два еще были полны. Бухгалтер вытаскивал из них обрезки старых обоев и пускал в реку, как ребенок пускает кораблики. Цепочка бумаг разноцветных бумаг растянулась по течению. Яцко крутил головой и считал:
– Восемьсот тридцать четыре, восемьсот тридцать пять…
Полеленко ухватил его под мышки и поднял:
– Высыпай все и забирай свои мешки!
– На шо? На шо теперь мешки? Восемьсот тридцать шесть…
– Ну, тогда я заберу. Детям плащи зроблю, – ястребок быстро высыпал содержимое мешков в воду.
Бухгалтер смотрел, как целый остров бумажек, постепенно разрушаясь, плывет по реке. Губы его шевелились: «Восемьсот тридцать семь»…
Иван и Валерик лежали в телеге, как братья. Лебедка плелась по знакомой дороге без вожжей. За повозкой брели Маляс, Горелый и Сенька. Руки их были связаны да еще оплетены обрезками вожжей. За пленными с оружием шагали Попеленко и Крот. Далеко позади, как пьяный, загребая сапогами песок, тащился Яцко.
Для Ивана фигуры людей то расплывались, то обретали очертания. Он силился задать вопрос, но губы не слушались. Попеленко нагнулся к нему.
– Глумский где?
– Побег вперед, до коня, – доложил Попеленко. И мотнул головой в сторону Сеньки: – А этого гада я в плен взял! Дикое сражение было меж нас!
Сенька усмехнулся.
– Сволочь, охотничек, в меня! – сказал Валерик, побелевший от потери крови. – Хорошо, морской бушлат спас.
– Я без умыслу, – пробормотал Маляс. – Заячьей дробью. Если б имел целью, картечью б стрелил!
– Скажи, сволочь, шо ты меня за зайца принял!
– И это… Бес попутал. Явление гипноза! Этот вот, Сапсанчук навел!
– Скоко ж он тебе обещался? – спросил Попеленко.
Маляс только вздохнул. Сапсанчук презрительно усмехнулся.
– Стойте! – раздался голос Глумского.
Он был в кустах, за обочиной, где лежал Справный. Последний раз председатель провел ладонью по глянцевой скуле жеребца. Конь сделал попытку встать, но только чуть приподнялась голова да глаз, подернутый слезой, вспыхнул дикой строптивой искрой, как это бывало ранее.
Глумский снял пуговку курка с предохранительного взвода. Глаз жеребца смотрел в дуло карабина. Председатель перевел взгляд на небо, на облака. Губы его зашевелились, но что он сказал, какому богу помолился, никто так и не узнал. Палец нажал на спусковой крючок…
Глумский пробежал глазами по раненым, пленным и своей «команде». Теперь он был за старшего.
– Живые? – спросил у лежавших в телеге.
– Я вроде да, – отозвался морячок.
Глумский вытащил со дна кузова, из-под сена, слегка приподняв голову Ивана, моток черного эластичного шнура. Иван издал легкий стон.
– Отдыхай, лейтенант! Часок подержись, начнем тебя чинить!
Он посмотрел наверх, на сучья деревьев. Взвесил в руке моток, примеряясь, удастся ли забросить конец шнура на ближайший сук. Посмотрел на Горелого. Но ни одна из половин лица полицая, ни обожженная, ни здоровая, не выражали страха.
– Сейчас ты подергаешься, потанцуешь, как других заставлял, – сказал председатель.
Горелый скривил губы в ответ.
Глумский сделал попытку забросить шнур, но конец его, не пробившись сквозь листву к большому суку, упал обратно.
Горелый усмехнулся.
– Сейчас посмеешься, – сказал Глумский. – Как над другими смеялся.
Горелый пренебрежительно отвернулся.
– Полезай, Попеленко, – скомандовал председатель.
– Не можно, – ответил ястребок. – Товарищ лейтенант говорил… судить по этому… кодексу… там все сказано…
– Здесь я кодекс, – сказал Глумский.