Галина перевела дыхание. Метко упали последние слова Лёвушкина, прямо на живой нерв. Но Галя была девочка крепкая, из донбасского посёлка, из семьи с двенадцатью ртами и пьющим отцом.

— Ладно, — сказала она. — Верно ты говоришь. Ты вон какой ловкий, сообразительный. Всё умеешь… А он нет. Он внутри себя живёт, его обидеть просто. Я ему нужна. Вон ноги стёр… — И она всхлипнула, сразив себя этим последним аргументом.

— Ты о себе подумай! — бросил Лёвушкин.

— А я думаю. Я, может, впервые полюбила. Может, это всё доброе, что мне отведено.

И она полезла из окопа.

— Тю, контуженая, — тусклым голосом бросил вслед Лёвушкин.

Соснячок оживал. Раздавались голоса. Телеги неторопливо покатились к дороге.

Лёвушкин мягко шёл по лесу. Даже опавшие листья не шуршали у него под ногами. Лицо у разведчика было полынным, а глаза злые.

Его нагнал Миронов. Присвистнул, подзывая разведчика.

— Чего тебе, старина? — спросил Лёвушкин.

— Слушай, ты к Галине не приставай, ладно?

— Тебе что? Подглядывать приставлен?

— Не приставлен… А ты отряд не порушай. Галка — она для нас особая дивчина. Её беречь надо.

— Особая! — ухмыльнулся разведчик. — За Бертолетом вон как прибежала!

— Это уж её выбор, — спокойно сказал Миронов.

— Больно ты справедливый, солдатик, — сказал Лёвушкин. — Дать бы тебе по уху, да злость надо на немца беречь.

Топорков слышал этот разговор и усмехнулся одними глазами. Всё в группе шло как нужно, вмешательства не требовалось, это был отрегулированный, самоналаживающийся организм. Лишь мрачный Гонта беспокоил майора.

3

Внизу поблёскивала речушка, вся в тугих, масляных разводьях струй. Вода была такой холодно-прозрачной, что при взгляде на неё ломило зубы. И плыли по ней седые узкие листья тальника. За рекой широко расстилались сизо-зелёные заросли ивняка. Картина была мирная, лёгкая, акварельная.

Подошёл, хлопая полами длинной шинели, Топорков. Развернул потрёпанную трофейную карту.

— Надо бы идти берегом до четырнадцатого кордона. — Гонта ткнул пальцем в карту. — Там мосточек есть. Хлипкий, но телеги выдержит.

— Ясно, — сказал майор. — Однако переправляться будем здесь. Вброд.

— Дно топкое, — терпеливо, но уже с нотками плохо сдерживаемого раздражения пояснил Гонта. — Если застукают на переправе — хана. Мотоциклетки шныряют, видел?

— Видел.

Гонта повернулся к Миронову и Лёвушкину, ища поддержки. Но разведчик пожал плечами, не желая ввязываться в спор начальства, а бывший старшина-сверхсрочник пробормотал:

— Конечно, с точки зрения военной лучше у четырнадцатого кордона… Но товарищу майору виднее.

— Виднее! — буркнул Гонта.

Топорков уложил карту в планшетку.

— Ну всё. Гонта, возьмите пулемёт и выберите позицию над рекой.

— Так, — крякнул тот, пряча глаза под брови.

И не спеша, вразвалочку, как волжский крючник, пошёл к телегам. Взвалил на широкую спину свой МГ, окликнул Берковича и Лёвушкина и зашагал к кустарнику.

Гонта установил пулемёт над излучиной реки дулом к дороге. Беркович помог заправить ленту.

— Это правда, что ты до войны знал майора? — спросил Гонта.

— Так точно! Стригся лично у меня…

— Ну и что за мужик?

— Толковый, культурный командир. Стригся под ёжик. Одеколон предпочитал «Северное сияние»…

Гонта с сожалением посмотрел на парикмахера:

— Так, так… «Северное сияние»… Подробная характеристика. И вдруг он насторожился, замер. Издалека сюда докатился весёлый треск.

Степан подогнал первую подводу к воде. Но лошади попятились, вскидывая головы и бешено кося глазами.

— Н-но, Маруська, Фердинанд, но! — ревел Степан.

Но лошади не шли.

— Щас, товарищ майор, щас! — засуетился Степан. — Боятся, черти, холодной воды… и топко… Я своих бомбовозов погоню. Они кони трофейные, дисциплину понимают. Пускай первыми…

По кирпично-красному лицу ездового вместе с потом струилось вдохновение.

Трофейные короткохвостые битюги мрачно и обречённо потащили в воду тяжёлую телегу.

Далёкое тарахтение мотоциклов донеслось и до стоящих на берегу Топоркова и Миронова.

— Ну, Зойка, Герман!.. Ну!.. — подбадривал коней Степан.

Колёса по ступицы вошли в воду и остановились, завязли.

— Ну, ещё чуть-чуть!.. Ну, ещё малость!..

Кони хрипели, буграми вздулись под кожей мускулы — тяжёлая телега не двигалась с места.

Топорков ступил в воду, но его опередил Миронов. Утопая в вязком иле, падая и захлёбываясь, он подхватил лошадей под уздцы и потянул вперёд.

— А ну взяли!.. Ну быстрей!..

И вот уже будто дюжина бондарей зачастила молотками по пустым бочкам. Загремел весь лес.

Серой пылью обдало лица Гонты и Берковича. Краска со щёк ушла, а глаза запали, стали щёлочками.

Шесть мотоциклистов один за другим промчались по дороге в грохоте и гари. В колясках, прыгающих по бугоркам, сидели пулемётчики. А водители, в глубоких тевтонских касках, из-под которых виднелись стёкла очков да клинья подбородков, в перчатках с раструбами, держались за прямые палки рулей так осатанело, как будто те готовы были вырваться и умчаться в лес отдельно от колёс и седоков.

От дороги до края обрыва было метров пятнадцать. И эта узкая, поросшая рыжим папоротником полоска земли укрывала за собой партизанскую переправу.

Мотоциклисты унеслись, а на поляне осталось сизое облачко выхлопной гари.

Гонта вытер лицо рукавом куртки, и кожаный рукав глянцевито заблестел, словно от выпавшей росы.

Лёвушкин же, который сидел в густых рыжих космах папоротника неподалёку от дороги, закурил. После этого стал деловито раскладывать по карманам лимонки, гревшиеся на песочке, как черепашьи яйца.

Когда все перебрались на другой берег, Гонта догнал майора, сипло, задыхаясь, сказал:

— Если б немцы нас застукали, последняя пуля в пулемёте была б твоя.

— Ну что ж… Спасибо на откровенном слове, — ответил Топорков.

4

Обоз стоял в приречном лесу среди ивняка, который ещё не сбросил листву и укрывал партизан надёжно и плотно. Туман сочился сквозь ветви. Партизаны кутались кто во что горазд. На ветвях висели гимнастёрки, брюки, кителя. Галина, накрывшись грубой рогожкой, лежала на телеге.

Лошади безучастно жевали, опустив морды в подвешенные к сбруе торбы.