— Говори, Пантелей!
— Мы тут промеж собою так рассудылы! Чем меньше будет плохих людей, тем меньше будет на свете зла. А чем меньше зла, тем лучшее будет наша жизня.
— О, завернул! — покачал головой сидящий за столом член трибунала Евлампий Корниенко. — Ты конкретно! Без энтих фиглей-миглей!
— А шо, хиба не понятно? Расстрелять без сожалениев!
И следом, из разных уголков амбара, послышалось:
— Смерть!
— Расстрелять!
— Якое мнение будет у членов трибунала? — спросил Каретников.
— Поддерживаем! — за всех судей ответил Фома Кожин.
И тут вскочил Яценко и, захлебываясь, стал сварливым голосом выкрикивать:
— Вы меня до батька, до Нестора Ивановича доставьте… Не имеете права… Нестор Иванович меня лучшее… А насчет курей и козы, так то… Мы с им ещё в семнадцатом…
Рядом с Яценко встали двое молодых махновцев. В одном из них Кольцов узнал давнего знакомого. Кажется, его звали Михаилом Черниговским. Махновцы тогда, в Харькове, его пленили при помощи свадебного кортежа. Мишка изображал невесту. Он и сейчас никак не изменился, всё такой же высокий, стройный, смуглый, с красивым, почти девичьим, лицом.
Черниговский положил на плечо Яценко свою ладонь, и он на полуслове смолк, словно его выключили.
— Исполняйте! — приказал Каретников, и Черниговский и его напарник подхватили Яценко под руки и повели из амбара.
Вдоль наружной стены амбара сидели на корточках человек двадцать махновцев из бывшей банды Яценко, тоже ждали решения своей участи. Их охраняли двое часовых.
Яценко с трудом перебирал заплетающимися ногами, но, увидев своих товарищей, подтянулся, стал тверже ступать.
— Прощевайте, хлопцы! Не так повернулось, як хотел! Не держите зла!
— Иди, иди! Бог простит! — отозвался один из бандитов. — Земля тебе пухом!
Остальные молча проводили его недобрыми взглядами.
После того как увели Яценко, Стриженюк заволновался.
— Пришла твоя очередь, Михайло! Встань! — приказал ему Каретников и затем спросил: — Скажи, як бы ты наказав Мишку Стриженюка, если б це був не ты, и тебе довелось бы его судить?
— Жить хочу, Семен Мыкытовыч! Жить…
— Все мы жить хочем. Но — война! И кому-то в землю придется лечь! Даже коза, якую вы у дядька украли, и она жить хочет. А у дядька, может, есть дети. И они жить хотят. Они ещё ни перед кем не провинились, а ты их уже наказав.
— Да ни, Семен Мыкытович! Пальцем не…
— Козу украл. А она детишков молочком поила. А теперь детишки голодають…
Суд повстанцев решил Стриженюка пощадить. Но постановили: всыпать двадцать плетей и, как проявившего себя в прежних боях хорошим пулеметчиком, определить в полк до Фомы Кожина.
Остальные бандиты тоже отделались легким испугом.
* * *
Вечером в дом, где квартировали Кольцов и Бушкин, наведался Колодуб. Стал в проеме двери, снял шапку.
— Проходи, Петро!
— Да ни! Я — на минутку. Попрощаться. Уезжаю. Отзывае Нестор Иванович. Видать, скучае. Может, якие слова передаете Нестору Ивановичу?
— Скажи ему, что ценю его дружбу, что всё плохое забыл, а хорошее помню. Надеюсь на встречу.
— Спасибо, передам в точности, — Колодуб полез в карман своего громоздкого кожуха и извлек оттуда литровую бутылку. — Цэ — вам для поправки здоровья.
— А вот этого — не надо! — сердито отказался Кольцов.
— Это — надо! — Колодуб сделал два шага и твердо поставил бутылку на стол. — Это не то, шо вы подумалы. Мед. Подарок от моих пчёлок, и трошки — од моей бабы Маруси. Пока я воюю, она пчелками занимается. Получается. А шо в бутылке, то хай вас не смущае. Ничого, кроме бутылок, в хозяйстви не найшлось.
Проводить Колодуба они вышли во двор. Ночь была безлунная. Но было все равно светло. С далекой вышины им светили большие и яркие звезды.
— Счастливо вам оставаться. Надеюсь, ще встренемся, — скупо попрощался Колодуб и растворился в ночной темени.
Он ушел, а Кольцов подумал о том, что оборвалась ещё одна из множества ниточек, благодаря которым человек прочно стоит на земле.
Погода в Северной Таврии всё ухудшалась. Морозы не ослабевали уже даже днем.
По мере того как белые войска бежали, Южный фронт сужался. Уже почти весь Крымский перешеек заняли красные, но ещё оставались районы постоянных стычек с белыми. Это были либо рассеянные в боях остатки вражеских воинских частей, или же по каким-то причинам отставшие от своих, или забытые своими солдаты, пытающиеся пробиться к переправам.
Первая армия Кутепова, по приказу Врангеля, должна была до последнего защищать Крымский перешеек. Но генерал Кутепов по-своему понял приказ. Сиваш с его ледяной в эту пору водой он считал достаточно серьезным препятствием и поэтому все силы сосредоточил в основном в двух местах: на Перекопе и в районе Сальково и Чонгара. Лишь только здесь можно было, не намочив ноги, перейти в Крым. Несколько дней и ночей сюда тянулись конные и пешие, военные и цивильные.
Штаб Южного фронта постепенно, по мере отступления вражеских войск, передвигался поближе к Крымскому перешейку. Сначала перебазировались в Асканию-Нову, а затем и в Присивашье.
Фрунзе мечтал на плечах покидающих Северную Таврию врангелевцев с ходу ворваться в Крым. Шестую армию он двинул на Перекопский перешеек. Четвертая армия должна была атаковать Сальково, Чонгар и Арабатскую стрелку.
* * *
Нет, не зря эту часть Таврии назвали Северной. Здесь всегда несколько холоднее, чем вокруг. Когда вдоль Днепра ещё только начинаются легкие ночные заморозки, в Присивашье уже даже днем колючие северные ветры выдувают последнее осеннее тепло и превращают недавно раскисшую под осенними дождями грязь в замороженные комья (грудки) земли. Ноябрь здесь так и называется — грудень. В один из таких дней Повстанческий табор снялся с места и двинулся к Сивашу, в Строгановку. Там уже размещался один из его полков.
Едва только авангардная конная группа во главе с Мишкой Черниговским приблизилась к крайним домам села, как их строго окликнули:
— Стой! Кто идет?
— Не идёт, а едет, — ответил, придерживая свою небольшую рыжую кобылку, Мишка.
— Ну, ты! Не шибко шути, а то и я пошучу! — озлился красноармеец и передернул затвор винтовки.
— Не пошутишь, если жить хочешь, — спокойно сказал Мишка, и пояснил: — Ты — один, а нас полсотни.
— Ладно! — миролюбиво сказал часовой. — Кто такие?
— Повстанческая армия.
— Махновцы? Так бы сразу и сказал, — обрадовался часовой. — А что вы тут, в Строгановке потеряли?