Кому-то надо это повторять и как можно чаще. Для кого-то что в форме, что по гражданке, что старый, что малый – все одно фашисты. Вот Шпаликов, к примеру, из отделения Капустина… Орден Славы, второй степени, от Сталинграда в разведке прошел. А семью порешил в Померании. Теперь в штрафниках, без ордена Славы, искупает кровью. А в Мюнхеберге хотел пустить в расход женщину с пацаном. Понятно, тот волчонком глядит, из ополчения местного. Но какой из него «фольксштурм», если в ручонках своих винтовку еле держит и затвор у нее сбит? От силы немчуренку лет одиннадцать… А Шпаликов его к стенке, вместе с мамашей. Вовремя старший лейтенант Аникин с замкомвзвода рядом оказались, спасли.
Но и Шпаликова можно понять. Фашисты на Псковщине его семью расстреляли: стариков отца и мать, жену, троих детишек. Шпала фотографию детишек все показывал. Девочка постарше и два меньших, погодки. Карапузы такие… Самый младший, мальчик, у старшей на руках. Буцматенький такой, щекастый, старшая еле на руках держит. Да, на войне как на войне… Да только пока Никодим старший группы, никто дите малое не обидит. И будь тот Шпаликов в их отделении, этого бы не посмел…
– Погодь, ребяты… – громким шепотом произнес Сафронов. – Здесь ждите, а я проверю… Не иначе дитятко носом шмыгает. Если оравой заскочим, совсем дитенка напугаем… Сейчас я, сейчас…
Он сделал последние три шага по лестнице, подойдя к двери, ухватил пальцем за замочную петлю и потянул ее на себя, широко распахнув. Сухой, кашляющий треск автоматной очереди ударил из распахнувшегося проема. Пули наотмашь перехлестнули туловище Сафронова от живота до шеи. Ноги его подкосились, и с перебитым, булькающим горлом он тяжело повалился спиной на цементный пол, покрытый щебенкой и пылью.
Бойцы, шедшие следом, бросились к упавшему, подхватили его под мышки и подтащили по пролету наверх. Когда они вынесли Никодима на первый этаж и уложили среди осколков битого кирпича, было уже поздно. Алые струи еще выплескивались с ритмичностью пульса из рваной раны на горле, но Сафронов, весь залитый собственной кровью, насквозь пропитавшийся ею, уже не дышал.
Омельченко, прикрывавший Сафронова при спуске по лестнице, отпустил затихшего Никодима и секунду так и сидел на корточках, склонившись над убитым. Амеля молчал, но желваки ходили ходуном под тонкой, пожелтевшей от махорки кожей его щек. Потом из груди его вырвался звук. Он был похож то ли на звериный рык, то ли на стон. Омельченко резко вскочил на ноги, на ходу вытаскивая из-за пояса заткнутые рукоятками за ремень трофейные «колотушки».
Руки его были красными от крови Сафронова, когда он, свинтив крышки и выдернув шнурки, бросил гранаты в подвал. Один за другим внизу громыхнули взрывы. Бойцы ждали, спрятавшись за углом. Как только ухнуло, Омельченко нетерпеливо бросился вниз, нырнув в клубы серо-черного дыма, подымавшегося снизу.
Слышались его крики, отчаянное рычание, матерная ругань и стрельба, стрельба, непрерывный стук очередей трофейного «шмайсера», такой же сухой и кашляющий, как тот, что убил Никодима.
Дым развеялся быстро. Оказалось, что в подвальчике была вентиляционная шахта. Остальные спустились вниз и, перешагнув сорванную с петель дверь с перекореженной жестью, вошли внутрь помещения. Вперед пропустили Володю Буряка, который отвечал за фонарик. Командир взвода Аникин обеспечил фонариками обе группы «майна», для более уверенных действий в подвалах. Желтое пятно света выхватило сначала фигуру Омельченко. Он стоял будто охваченный столбняком посреди помещения с широкими стенами, но с таким низким потолком, что Амеля вынужден был согнуть шею. Глаза постепенно привыкали к полумраку, подсвеченному маломощной лампочкой фонаря. Желтое пятно по очереди высветило и прощупало три трупа.
Возле порога, на убитом земляном полу, вывернувшись на бок, лежал мужчина лет тридцати. Он был одет в пиджак и брюки. Даже в мертвой фигуре его проступала военная выправка. Локоть его правой руки прижимал к полу автомат.
Женщина, одетая в пальто, лежала, откинувшись, на широкой деревянной скамейке, застеленной матрацем и светло-серым шерстяным одеялом. Пальто ее было расстегнуто, и шерстяная юбка задралась вверх, до самых бедер открывая ноги в чулках телесного цвета.
На полу, возле ее ног, обутых в черные ботики, лежала лицом вниз девочка. На вид ей было лет пять. Она была одета в черное пальтишко, ворот которого захлестывала копна густых, кучерявых каштановых волос. Скорее всего, женщина держала ее на руках, и когда в них попали осколки или пули, выпущенные из автомата Омельченко, она по коленям женщины скатилась на пол.
Вова Буряк, молодой боец с «трехлинейкой» в левой руке, несмело подошел к женщине и протянул руку, чтобы одернуть книзу подол ее юбки.
– Не трожь… – отрывисто проговорил Амеля.
В голосе его было столько ненависти, что Буряк послушно отступил назад. Несколько секунд все словно находились в оцепенении. Омельченко первым стряхнул его.
– Вован… Посвети сюда… – окликнул он и быстро-быстро стал запихивать в карманы консервные банки, аккуратно сложенные на прибитых к стенам полках.
– Глядите: гранаты… – отозвался из противоположного угла Куприянов.
– Дай одну… – сухо попросил Омельченко.
– Вован… – тут же произнес он, снова обращаясь к Буряку. – Подбери «шмайсер» этого гада. И глянь в карманах, может, у него запасные магазины имеются. Магазины – мне отдашь…
Буряк не спорил. Фашиста застрелил Омельченко, значит, имел право на его трофеи. Омельченко старался говорить быстро и деловито, но все равно голос его срывался, выдавая всполохи лютой злобы, которой он весь был охвачен изнутри. И на лицах остальных, сокрытых полумраком, застыла гримаса ненависти. Сафронова в отделении очень уважали. А теперь его нет, и все из-за этого переодетого гада-фашиста. И в смерти своей семьи виноват сам гад-фашист. О девочке и женщине бойцы старались не думать.
– Всё… уходим… – наконец, отрывисто произнес Амеля. – Шеве и хлопцам надо поддержку дать… Этих гадов наверху передавить…
Все тут же торопливо покинули жуткий подвал, облегченно вздохнув на лестнице. Омельченко шел замыкающим. Он чуть отстал на лестнице, дожидаясь, пока все поднимутся и повернут за пролет, потом выдернул кольцо из зажатой в руке ребристой, жирной от смазки округлости, и кинул «лимонку» в темнеющий дверной проем подвала.
– Это вам за Никодима, твари… За Никодима…
Выбранная штрафниками и танкистами тактика позволяла продвигаться вперед. Не было той быстроты, какой хотел командир «тридцатьчетверок» Головатый, но зато фрицев выкуривали из всех щелей и уничтожали наверняка.
Как только враг начинал вести стрельбу из оконного проема или чердака встреченного по пути здания, танкисты немедля открывали по этому дому огонь из орудия и пулеметов. Одновременно десант спешивался с брони на землю.
Выждав время, пока экипаж «тридцатьчетверки» отработает по цели, обе группы, не давая врагу опомниться и не дожидаясь, пока осядет пылевая взвесь и развеется дым, устремлялись в расстрелянный орудиями дом. Первый этаж зачищали сообща, а потом «вира» по лестничным пролетам поднималась наверх, до чердака, а «майна» прочесывала погреба и подвалы.