Слова увещевания не помогли, пьяное сознание солдат их не восприняло. Тогда он вырвал девушку из рук контрактника, тащившего ее на улицу к БТРу, и громко заорал на старлея, попытавшегося перехватить за руку девчонку, испуганной птахой метнувшуюся за дом. А один из них — тот, что стоял за спиной, самый спокойный и упитанный, с улыбкой дауна, страшной гримасой застывшей на лице, перехватив короткий «АКСУ» за ствол, с размаху ударил, приложив кожухом затворной рамы, как обухом топора, к его затылку. По-нашему, по-русски — беспощадно и бессмысленно...
Потом они смотрели на него, безжизненно лежащего в луже крови, растекающейся по плиткам двора. Смотрели, трезвея и мрачнея, пока старший лейтенант, выругавшись длинно, не погнал всех к БТРу. Они уехали, а уже через час вернулись, вероятно, посовещавшись и решив подчистить за собой, убрать свидетелей бесчинства. Но уже не застали никого. Дедушка Джамал предвидел, что может произойти. Если бы их с внучкой и не убили, то обвинили бы в смерти неожиданного защитника.
А тот не был мертвым. Или почти не был. Пульс едва бился, и дыхание едва ощущалось, однако кровь сворачивалась, затягивая рану, оказавшуюся не слишком глубокой.
Наскоро перевязав раненого, дед с внучкой похватали самое необходимое, загрузив нежданного защитника сверху на узлы, брошенные навалом на двухколесную ручную тележку. В наплывших с гор сумерках они перевезли его на другой конец селения и спрятали, укрывшись и сами, у родственников, коих было две трети села. Там в темном подземном тайнике и прожили десять дней, пока он не встал на ноги. А пьяные выродки, не найдя их, поколесили в темноте по селу, выпустили пару очередей в купол мечети и убрались. Хмель выветрился, пыл угас, да и сил, чтобы провести по полной программе зачистку села, маловато было, пятерым не справиться. Соседи передавали, что дня через два опять приезжали, в ворота стучали, да дом как стоял пустой, так пустым и остался.
В себя он пришел на третий день. Огонек коптилки давал мало света. Отблески огня плавали по земляным стенам, извиваясь причудливыми тенями, и пропадали на полу в темноте углов. Как-то сразу, одновременно, пришли и ощущение своего тела, и наплыв жестокой боли, пронзившей затылок. Он застонал, и к его лицу склонилось лицо девушки, почти ребенка, с тонко выписанными чертами. Их глаза, ее немного испуганные и его, усталые и безразличные, встретились.
— Сейчас, сейчас... — быстро проговорила девушка и исчезла.
Скрипнула дверь где-то у его ног, взметнув по стенам тени от всполошившегося язычка пламени. Стало совсем тихо, лишь слышалось частое потрескивание горящего фитилька. Потом он различил шаги — небыстрые и шаркающие. Скрип петель; к нему наклонился старик с морщинистым лицом, в высокой папахе.
— Живой, джигит? — спросил он и сам же ответил на свой вопрос: — Живой!
— Пить... — с трудом выдавил из себя лежащий.
— Сейчас мы тебя напоим, перевяжем, — кивнул ему старик. — Что у тебя болит?
— Голова... Сильно... — слабея с каждым произнесенным словом, прошептал раненый.
— Да, конечно, — подтвердил старик. — Голова... Несколько глотков воды прибавили сил.
— Где я? Кто вы? — спросил он и неожиданно для себя добавил: — Кто я?..
Старик качнул головой, словно утверждая его вопросы:
— Меня зовут Джамал. Дедушка Джамал. Это моя внучка Лайла. Ты ее спас от федералов, — он повел подбородком влево, где в темноте за его спиной расплывчатым пятном виднелось лицо девушки. — А кто ты, наверное, лучше знать тебе самому.
Лежащий задумался, пытаясь ответить на этот вопрос в первую очередь себе.
— Я не знаю, кто я такой, — после долгой паузы произнес он. — Я не могу вспомнить...
— Но нас-то ты помнишь? Помнишь, что произошло, когда тебя ранили? — с надеждой произнес старик.
Он нахмурил лоб, и это движение кожи отозвалось очередным накатом боли.
— Что произошло?.. Не помню... Совсем ничего не помню!
Через неделю, когда раненому стало лучше, дедушка Джамал сказал, что надо уходить и он выведет его в безопасное место. Кто он такой, откуда и зачем явился, так и оставалось загадкой. Документы отсутствовали, как и вообще не было ничего — вещей или предметов, кроме наручных японских часов «Сейко». Ничто не указывало на принадлежность его к кому или чему-либо. Карманы камуфлированных брюк и куртки были до неприличия пусты. Сам же коричнево-зеленый камуфляж никак не мог определить статус ни военного, ни гражданского. Кто нынче не таскает на работу, на охоту, да и просто так ставшую расхожей в России дешевую и немаркированную одежку? И генералы, и боевики, и бомжи — все в ней.
А раз нет документов, то и находиться в предгорной, вечно беспокойной местности Чечни было опасно со всех сторон.
И федералам ты чужой — без имени и прошлого, и чеченцам не свой, неизвестно откуда и зачем явившийся. Найдут военные или милиционеры, заберут в фильтрационный лагерь, где потом и концов не сыщешь. Опять же, спустятся с гор джигиты — те, что приходят ночами, и, не разобравшись, с собой уведут. А у них суд короткий, без адвокатов — все Вышинские. Тем более что не вайнах этот человек. Язык вроде знает, но по говору слышно, что не родной он ему. А русский ли — кто разберет? Однако Россия принимает всех. Велика она, а Чечня мала, ох как мала, особенно для чужих.
Так рассудил старый полковой разведчик и стал собираться в дальний путь. Да какие там сборы — только подпоясаться!
Прощаясь, старик тяжело вылез из старенького «Москвича», на котором племянник дальнего родственника довез их до конечной точки маршрута, куда они стремились. Раньше к «железке» выходить было опасно — все станции охраняли усиленные патрули федералов и местной милиции, контролируя движение составов в Чечню и обратно, а здесь особая зона кончалась и в каждом проезжем и проходящем боевика не подозревали.
Опершись на длинный сучковатый посох, дедушка Джамал грустно напутствовал его:
— Я сделал все, что смог. Здесь тебя не станут убивать, не пытаясь разобраться, кто ты такой. Наверное, ты чем-то сильно прогневал Аллаха, что он лишил тебя памяти. Постарайся вымолить у него прощение. Как это сделать — словами или делами, — не знает и не объяснит никто. Только сердце сможет тебе подсказать, как свершить то, что вернет тебе облик живого человека. Того, у кого есть прошлое, а значит, появится и будущее. Пока ты неживой, как облако, плывущее над землей без смысла и направления, куда его погонит капризный ветер. Найди свое имя, обрети душу. А как найдешь себя и если захочешь, приезжай в гости. Я всегда буду рад видеть тебя. Счастья тебе, сынок!
Воспоминания, словно помогая лекарству, притупили боль, которая медленно, шаг за шагом, уходила, чтобы через некоторое время вернуться вновь. Правда, промежутки между ее приливами с каждым днем не очень заметно, но увеличивались. Если вначале, в первые дни после ранения, боль исчезала, чтобы возвратиться через несколько минут, сейчас проходил час, два, а когда и больше, прежде чем он начинал ощущать первые нежные кошачьи прикосновения, мягко возвещающие о последующих мучениях.