— Расстреляйте его, — было сказано почему-то по-русски.
Олега подняли, еще раз не сильно, но обидно ударив по лицу, и приказали идти своим ходом.
Мищенко, едва передвигая ноги, и, вообще, страшно удивляясь, что он еще, оказывается, после всего этого может ходить, вышел на солнечный двор.
И хотя оба его глаза успели заплыть от ударов, и видел он ими плохо, все же от него не укрылись ни присутствовавшие во дворе женщины, ни гомонящие, и показывающие на него пальцами дети, ни — самое главное — буйная зелень на всю глубину взора, ни голубое небо над головой. Бездонное, покрытое мягкими белыми облаками, и доброе — как в детстве.
«Сейчас я умру», — подумал Олег, и слезу непроизвольно потекли у него из глаз. Правда, ему было уже все равно.
Мищенко указали на невысокую, чуть выше его головы, серую стену, сложенную из необработанных камней, и приказали встать возле нее.
— Как хочешь — хочешь лицом, хочешь — задом, — добавил кто-то, и все громко заржали.
Олег стал к стене лицом. Все-таки ему не хотелось, чтобы они видели его слезы.
Сейчас, как казалось старшему лейтенанту, перед ним должна была бы промелькнуть вся его жизнь. Но этого не было. В памяти всплывало только одно: берег мелководной и неширокой реки, мать и отец сидят на берегу, а он барахтается на песчаном мелководье, и испытывает такое счастье! Такое счастье! А потом он внезапно оступается, проваливается в яму с головой, автоматически закрывает глаза, и уходит под воду. Она затыкает ему уши, и в голове гулко, как барабан, стучит кровь…
Вот сейчас Олег снова нырнет в эту воду, и внешний мир исчезнет, только это будет уже навсегда.
Он снова заплакал, и в этот момент раздалась очередь.
Мищенко ожидал чего угодно — удара, боли, жара… Но не ощутил ничего.
Зато послышался взрыв хохота. Олег медленно, даже как-то опасливо, повернулся. Смеялись все — и боевики, и дети, и женщины.
«Это имитация расстрела»? — сразу мелькнула мысль. — «Или они так прикалываются, а сейчас убьют на самом деле? Или будут так развлекаться несколько раз, а я буду каждый раз ждать смерти и умирать от этого уже заранее»? От последнего предположения, как показалось Олегу, волосы встали на его голове дыбом.
— Эй, русский, — сказал кто-то из стрелявших. — Иди к себе, суши штаны. Мы тебя сегодня убивать не будем пока. Иди — иди, не бойся!
К месту своего заключения Олег шел как в тумане. Его продолжало трясти еще много часов после «расстрела». До этого часа Мищенко был одним человеком, а после — стал совсем другим. Он заглянул, пафосно выражаясь, в лицо смерти. И оно — это лицо — ему совсем не понравилось.
— Боже мой! — ни к кому, кроме себя на самом деле не обращаясь, прошептал Олег вслух, — как же все-таки я хочу жить! Как хочется жить!
Когда на следующий день за ним пришли снова, он бросился на вошедших. Ему казалось, что будет лучше, если его застрелят сейчас, чем опять переживать этот ужас возле стены.
Несмотря на то, что старший лейтенант сильно ослабел за эти дни, дрался он по-прежнему ловко и отчаянно, и тем, кто его пытался скрутить, пришлось туго.
Если бы Мищенко смотрел на происходящее со стороны, то, конечно, заметил бы, что те шесть человек, которые примчались его усмирять, не только не пытаются его убить, но даже бить стараются так, чтобы не искалечить. Но он этого не видел, дрался, как последний раз в жизни, и одного из боевиков сумел-таки отправить в нокаут. Тут примчались еще двое, всей толпой навалились на Олега, скрутили, связали, потом опять притащили к стене, снова поставили его к ней, а потом также «расстреляли». Но на этот раз Олег стоял к ним лицом, и когда пули опять прошли мимо, он плюнул в их сторону.
Один из тех, кто стрелял, побагровел, и когда Мищенко снова тащили назад — в темницу, наклонился к нему, и прошептал:
— В следующий раз я все-таки промахнусь, шакал, и вобью пулю тебе в лоб!
По этой прорвавшейся фразе Олег понял, потом — когда уже лежал пластом на холодном и голом цементном полу, что убивать его пока запрещено, а вот мучить — можно. Но к добру это, или к худу, и что этим добиваются духи, он не знал.
Третьего «расстрела» не было, зато к нему пожаловал тот самый — уже неплохо знакомый молодой бородач. Он, правда, вошел не один. За ним маячили еще двое боевиков с «калашами». Они встали в противоположных углах помещения.
«Боится, что я на него брошусь», — с ненавистью подумал Олег, глядя на вооруженную охрану. Он чувствовал, что на этот раз скручивать не будут, а сразу начнут стрелять. — «Важная, видно, шишка этот бородатый. Хоть послушаю, чего он хочет».
Бородач внимательно рассматривал Олега, как будто видел его в первый раз.
— Меня не было, — проговорил он, наконец. — Я был… в отъезде. По делам. Тебя пытались расстрелять без моего ведома… Что делать? Обменивать тебя отказались. Выкуп не дают. А тебя надо кормить, содержать, охранять. Расходы…
Олег молчал. Что он мог сказать. Очень хотелось пить, но воды ему давали мало. А сейчас ее вообще не было.
— Но я не хочу твоей напрасной гибели, — неожиданно сказал бородач, внимательно смотря в глаза Олегу. — Мы, мусульмане, с уважением относимся к чужой жизни. И мне твоя жизнь вовсе не кажется такой уж никчемной, и ничего не стоящей.
«Сладко поет», — подумал Мищенко, но сердце непроизвольно заныло от появившейся надежды. — «Но вдруг?… Чего он хочет?».
— Подумай, — сказал бородач, и добавил с улыбкой, — разве ты русский?
— Нет, я не русский, — не сразу, но ответил Олег. — Я — украинец. Мои отец и мать — выходцы из Западной Украины.
— Вот видишь! — мягко проговорил, кивнув головой, бородач.
Мищенко показалось, что его ответ собеседника ничуть не удивил. Наверное, он и так это уже знал заранее.
— А ты оказался в русской армии, — укоризненно покачал головой бородатый. — А ведь твои земляки поступили совсем иначе. Они были здесь на нашей стороне. И сейчас многие остались здесь. Это настоящие люди. А вот ты подкачал. Так ведь это говорится по-русски?… Или ты предпочитаешь говорить по-украински?
— По-украински я не говорю, — ответил Мищенко, — понимаю, но говорить не могу. Я вырос в Казахстане, а на самой Украине никогда и не был.
Олег замолчал. Бородач тоже молчал. Молчание затянулось, но, конечно, не Мищенко было его прерывать.
— Все это не важно, — наконец, проговорил бородач. — Ты воевал за русских, и это все меняет. Но я дам тебе шанс. Небольшой шанс — скрывать не буду.
Он опять замолчал. На этот раз Олег решился заговорить первым.
— Какой шанс?
Бородатый как будто очнулся от задумчивости. Даже Мищенко было понятно, что тот играет, и, пожалуй, несколько переигрывает.
Бородач обернулся, и один из его охранников передал ему книгу. Бородатый взял ее, а потом повернулся, и протянул Олегу.