– Incidis in Scyglam cupiens vitare Charybdim! [5] Докатилась! Позор на мою седую голову! – проскрипел перстень Феофила Гроттера. Здесь прадедушка Феофил слегка передернул: он был лыс как колено лет с тридцати.
– Таня, у тебя есть вопросы? Ты что-нибудь хочешь сказать? – спросил глава Тибидохса.
Таня впервые увидела его глаза. Они – она готова была поклясться – были влажными. «Не мы перевели тебя туда – ты сама перешла», – словно заново услышала она его голос.
– Н-нет… – деревянными, как после анестизирующего укола, губами выговорила Таня. Если преподы хотят, чтобы она их упрашивала, – этому не бывать! Она не собирается размазывать сопли по лицу и никого умолять. На темное так на темное. Хоть на отделение вуду, если Сарданапалу вздумается такое завести.
– Ну, нет так нет! Идите, ученица Гроттер! – повысил голос академик.
Медузия взглянула на него с некоторым сомнением. Желая, вероятно, выдержать строгость, Сарданапал встал, подошел к окну и стал смотреть на драконбольный стадион, по которому с граблями понуро ходили джинны. Моросил противный осенний дождь. Было серо и пасмурно. Небо было точно расплывчатая фиолетовая клякса с потеками туч.
Таня повернулась и пошла к двери.
– Давно пора! Темное отделение давно по ней плакало! – словно сквозь вату услышала она голос Поклеп Поклепыча.
И тут… Таня сама не поняла, что с ней произошло.
– Всего лишь темное? Фи! Между прочим, я уже училась на темном отделении. Даже на очень темном!.. В школе смертоносной магии «Тибидохс». И, да будет кое-кому известно, по «Наложению проклятий», «Отравлениям», «Порабощению лопухоидов» у меня были высшие баллы! – сказала она.
Собственный голос долетал до нее приглушенно, как через подушку.
Таня увидела, что Сарданапал и Ягге с тревогой уставились на нее, и испытала горькую, злую радость. А, какая теперь разница! Ученица темного отделения Татьяна Гроттер может испытывать те чувства, которые пожелает!
– Что я говорил! Эта девчонка самая настоящая дрянь! Надо зомбировать ее и, лишив кольца, сослать к лопухоидам! – торжествующе сказал Поклеп.
– Да куда угодно! Только чтоб вас всех не видеть!!! – выпалила Таня и, сорвавшись с места, выскочила из кабинета академика. Дверь захлопнулась за ней. Золотой сфинкс встал на страже. Он рычал, показывал клыки и всем своим видом давал понять, что обратно ее уже не пустит. Но она и не стремилась назад. Она мчалась по коридорам Тибидохса так быстро, что встречный ветер сушил яростные слезы на ее лице.
Дядя Герман, Пипа и тетя Нинель сидели в большой комнате и с умилением наблюдали, как Халявий пальцем ноги выковыривает из уха грязь. Разумеется, для нормального человека это было бы трудновыполнимо, но оборотень обладал почти феноменальной гибкостью. Называть же его нормальным никто и не пытался.
– Халявочка, лапочка, ты пальчик не поломай! Бо-бо будет! – проворковала тетя Нинель.
– Тогда, то ись… сама все делай! Только не забывай нежно дуть мне в волосы, а то я не люблю, когда блохи выпрыгивают! Прыг да шмыг, прям замаисся! – нагло ответил оборотень и развалился на диване, положив голову на колени тете Нинели.
Дурнева, ругая себя, что сама напросилась, наклонилась и принялась дуть Халявию в его вылезшую шевелюру, одновременно ковыряя в ухе. Дядя Герман и Пипа одобрительно наблюдали за действиями мамули.
После того как Дурневы усвоили, что полуденный бес порой вселяет в Халявия царя Мидаса, чтобы древний дух не истосковался, долго находясь без тела, их отношение к родственничку стало более чем трепетным.
Дядя Герман целыми днями сидел дома, забросив работу и свалив все на своего заместителя – маленького, робкого человечка, придавленного раз и навсегда старыми джинсами и уцененными строительными касками.
Когда несколько дней назад машину Дурневых расплющил во дворе подавший задом мусоровоз, дядя Герман только захихикал. Теперь он мог купить десяток таких машин, отломив лишь сиденье от унитаза.
Особого накала дурневское чувство достигало к полудню, когда Халявий в беспокойстве начинал метаться по комнате, толком не зная, кем его осенит на этот раз. Чаще всего он бывал Нижинским, иногда Геростратом (заблаговременно готовясь к его появлению, предусмотрительные Дурневы купили оптом десять огнетушителей), иногда машинкой для наклейки этикеток. Это было самое тихое и безобидное воплощение. Этикеточная машинка мирно сидела в углу, скрежетала и полосами отрывала обои. Оторвав обои, она их облизывала и клеила на что попало. Иногда даже на Пипу.
В Мидаса Халявий перевоплощался редко, но, когда это все же происходило, брюзгливого царька с придворными церемониями водили по квартире, умоляя дотронуться до того, что еще не было золотым.
Такса Полтора Километра в такие минуты привычно пряталась. Толстая собака не доверяла дяде Герману, а еще больше не доверяла Халявию, особенно после случая, когда оборотень, возомнивший себя Александром Македонским, принял ее за персидскую шпионку. Да и вообще человек, от которого пахнет волком, с точки зрения бдительной собаки, никак не может был благонадежен.
– Сильнее дуй, мамаша! А то обижусь и вернусь в Трансильванию прямо сейчас! – зевая, приказал тете Нинели Халявий, когда та, подустав, уже с меньшим рвением ковырялась у него в ухе и дула в волосы.
– Очень ты там нужен в Трансильвании! Бум с Малютой тебя сразу под белы ручки и в распыл! – не выдержал дядя Герман.
– А ты, братик, не выступай, а то тоже дуть заставлю! – пригрозил Халявий. – Давай, мамаша, дуй, не останавливайся, а то у меня от ответственных мыслей мозги перегреваются! Ежели они совсем перегреются – золотые прииски мигом закроются на учет.
Тетя Нинель послушно дула, хотя у нее глаза уже вылезали из орбит. Наконец разомлевший от родственной ласки Халявий задремал. Хитрая Дурнева немедленно перестала работать вентилятором и осторожно подложила ему под голову подушку.
– Мне нужно прийти в себя и набраться сил! Иногда мне хочется прибить этого Рюхиного внучка! – сказала она и, погрозив спящему оборотню кулаком, направилась на кухню, где ее ждала золотая плита и, к счастью, не золотые продукты. Не так давно она застряла в грузовом лифте, и личный врач благоразумно посоветовал ей отдохнуть от диеты.