Кроме того, в последнее время Пуппер пристрастился писать письма – такие пространные, что Таня порой сомневалась, пишет ли он их самостоятельно или заколдовывает перо, чтобы оно писало за него, а сам забывает вовремя оттащить перо от бумаги. Письма, одно длиннее другого, можно было обнаружить почти в каждом букете. Порой страдающий от любви Пуппер писал даже по два письма зараз и тогда одно обязательно прятал в коробку с конфетами. А однажды он так разошелся, что и этого показалось ему мало и он раскаленным гвоздиком выжег на каждой шоколадной конфете свои инициалы «ГП», которые Таня потом кое-где исправила на «ГБ», воображая… ну, разумеется, Генку Бульонова.
Нет, Пуппер явно не собирался забывать Таню и предавать ее, и Склепову это начинало уже тревожить.
* * *
Несколько минут спустя Таня оправилась настолько, что гул голосов перестал быть для нее просто гулом, похожим на морской прибой, и, распавшись на отдельные составляющие, обрел какой-то смысл. Теперь она могла слышать, о чем говорят темные.
– Эти светлые маги совсем зазнались! Надо им какую-нибудь пакость сделать. Разом всем! – услышала Таня унылый голос Демьяна Горьянова.
«Чья б корова мычала!» – подумала Таня. Насколько она помнила, Горьянов всегда мечтал об одном и том же – сделать светлым магам гадость. Да только для этого тоже нужны какие-то мозги. Он же даже Ягуна протаранить не мог без того, чтобы не врезаться в купол. Да, скверно быть тусклой личностью, но еще нелепее быть при этом пакостливым и злорадным. Ничто так сильно не подчеркивает ничтожество.
– Ладно тебе, Демьян! Сколько этих светлых вообще? Нас, темных, раза в полтора больше… К тому же все время новые ученики прибавляются! – пробурчал Семь-Пень-Дыр.
Нападающий команды Тибидохса был в данный момент настроен вполне миролюбиво: стоял и пытался поймать перстнем солнечный луч, чтобы сплести из него амулет везения. Такой амулет мог оказаться полезным в матче с полярными духами, вот только отрезать его нужно было особыми ножницами, выкованными из лунного света.
Во всем Тибидохсе была только одна пара подобных ножниц: у профессора Клоппа. Тот берег их как зеницу ока… Правда, теперь малютка Клоппик разбазаривал былые запасы направо и налево. Так ножницы и оказались у Семь-Пень-Дыра.
– С чего ты взял, что нас, темных, больше? – спросил Демьян.
– А ты посчитай! Или просто слегка башку поднапряги. Быть светлым магом, а потом загреметь в темные – плевое дело. Каждый год к нам кого-нибудь да переведут. Возьми того же Шурасика или Гроттершу. А вот к светлым от нас почти никого не переводят… – заявил Семь-Пень-Дыр.
После нескольких безуспешных попыток ему удалось добиться, чтобы луч упал на перстень. Удерживая перстнем один его край, Пень торопливо щелкнул ножницами. Получилось! Отрезанный солнечный луч, точно приклеившийся сверкающий волос, повис на кольце. Семь-Пень-Дыр разглядывал его, соображая, что делать дальше.
– А Ягун? – не отставал Горьянов. – Он был темный, а потом снова вернулся к своим беленьким! А ты говоришь: никто.
– Гопус-стопус! – Семь-Пень-Дыр произнес удерживающее заклинание и, помогая себе лунными ножницами, стал осторожно закручивать луч в спираль. – Ну, Ягун! Скажешь тоже! У него здесь бабуся!.. Ты еще Поклепа вспомни! Он тоже темным был, а потом вдруг светлым заделался! Хотел бы я знать, с какой радости? От таких светлых магов, как он, у меня мурашки по коже бегают… – пробурчал немного погодя Пень, не отрываясь от своего занятия.
Шурасик, сидевший у огня, так что в стеклах очков у него прыгали отблески пламени, снял очки и устало заморгал. Зрение у него с каждым месяцем ухудшалось, сползая все глубже в «минус», и даже Ягге ничего не могла с этим поделать. «Могу я тебе, конечно, касатик, твои очи на соколиные поменять, да только у сокола-то глаз особый… Будешь ты, касатик, всюду одну добычу видеть, а буквочки тебе твои совсем нипочем станут. В тетрадки-то и заглядывать перестанешь, не до того будет. Еще Древнир говорил: «Чьими глазами ты на мир смотришь, то ты и есть!» – вещала она.
– Я слышал, Поклеп был хорошим темным магом… Одним из лучших. Использовал не только темную магию, но и магию вуду и вообще чуть ли не на крови гадал. Был, короче, хмырь покруче нашего Клоппа… Не плюйся, Клоппик, я о другом дяде говорю! – сказал Шурасик, морщась.
Малютка Клоппик радостно захихикал, отбегая от камина. Он рос медленнее, чем ожидал Сарданапал, и, хотя официально еще не был зачислен ни на одно отделение, уже загодя охотнее тусовался среди темных. Так что ни у кого особенно не вызывало сомнений, где ему предстоит учиться, когда придет время.
– Ну а потом с Поклепом что-то произошло… Что-то очень страшное… Говорят, у него было какое-то видение или, может, вещий сон. Несколько дней он даже разговаривать не мог, только дрожал и от всех шарахался, а потом переметнулся к беленьким. И Сарданапал его взял. Не потому, что Поклеп вдруг стал светлым, а потому, что темным ему ну никак нельзя было оставаться после этого… Я так думаю, что он перешагнул грань. Заглянул туда, куда ну никак заглядывать нельзя! И, испугавшись, изменил свою жизнь, – поучительно закончил Шурасик.
Темные – да и Таня тоже – выслушали Шурасика с интересом. Один только Гуня Гломов некоторое время озадаченно крутил головой, пытаясь переварить услышанное, а потом произнес:
– Шур, а Шур! Зазнался, умник? А в лобешник?!
Это была обычная гломовская реакция на все, что не вписывалось в его понимание и вообще было глубже чайной ложки.
Внезапно что-то коснулось Таниной голени. Она наклонилась и увидела большую крысу с голым розовым хвостом, выскочившую из щели между камней. Некоторое время Таня и крыса смотрели друг на друга примерно с одинаковым удивлением. Должно быть, Таня для крысы тоже был?? не самой приятной неожиданностью. Таня негромко вскрикнула. Крыса опомнилась и неохотно протиснулась в щель. Последним внутрь шмыгнул длинный голый хвост. Он дрогнул и исчез.
Жора Жикин, единственный из темных, кто услышал вскрик Тани, обернулся и увидел ее. Почему-то это так потрясло Жору, что он на какое-то время лишился дара речи и замер. Таню это озадачило. А Жикин уже вовсю тряс за плечо Гробыню Склепову.
– Чего тебе? Опять на свидание? Отстань, не то Гломова позову! – недовольно огрызнулась Гробыня. Она грела у огня руки, и ей ужасно не хотелось оборачиваться.
– Там Гроттерша! – зашептал Жикин.
Гробыня обернулась и, заметив Таню, недоуменно заиграла бровями.
– О, какие лопухоиды и на свободе! Я вас умоляю! Зло пожаловать, Гроттерша! – сказала она.