Патриция, будто не слыша моего замечания, по инерции перебирала в памяти прошлое:
— В свое время я пришла к выводу: однажды он захотел расслабиться, но переборщил. И надо сильно постараться, чтобы склонить меня к иной интерпретации его смерти.
В ее словах чувствовалась выстраданная убежденность. А если она притворялась, то виртуозно. Так или иначе, я считал эту женщину последней любовью в жизни Тринидада Солера, и мое скептическое отношение к ее искренности не играло никакой роли. Главное, заручиться мнением Патриции о своем бывшем любовнике и таким образом нанести заключительный штрих на его психологический портрет, уже составленный на основе других показаний.
— Хочу попросить тебя об одном одолжении. Моя просьба может произвести странное впечатление, тем не менее она имеет огромное значение для следствия. Опиши мне в двух словах, что за человек был Тринидад Солер?
Патриция не спешила с ответом. Она немного поколебалась, а потом твердо заявила:
— Снаружи он казался верхом уравновешенности и спокойствия. А внутри напоминал паровой котел, который вот-вот взорвется.
Я молчал, переваривая ее меткое определение. Она воспользовалась моментом и поднялась.
— Мне надо возвращаться в офис. Разумеется, если я не задержана.
Я посмотрел на Патрицию с другого конца скамейки. В какие-то доли секунды мне предстояло принять решение: либо я позволяю ей уйти, лишившись повторного шанса застать нашу подопечную врасплох, либо задерживаю под любым предлогом. В голове теснились отголоски собранных нами свидетельств, и вместе со словами Патриции они образовывали разнородную смесь, становившуюся все более хаотичной и расплывчатой. В конце концов, я не располагал против нее никакими уликами. И, вопреки надеждам, возлагаемым на эту встречу, Патриция внушала мне куда меньше подозрений, чем остальные фигуранты по делу вместе взятые. Я покачал головой и сказал:
— Нет, ты не задержана. Спасибо.
— Не за что, — ответила она и, повернувшись, зашагала к выходу.
Я наблюдал, как она быстро удаляется прочь в обнимку со своим мобильником. Вздорная самовлюбленная девица с непомерным высокомерием и бесчувственным сердцем! И все-таки она не казалась мне безнадежно испорченной, хотя и не подарком судьбы, в частности для Тринидада, имевшего несчастье попасться ей на глаза. С другой стороны, кто я такой, чтобы решать за других. Только сам человек способен осознать, что для него благо, а что зло.
Я просидел в саду еще минут десять, пытаясь сбить в кучу разбредавшееся стадо мыслей. Потом, словно во сне, заставил себя встать и потащился в контору. Прямо с порога на меня налетела Чаморро, чем-то сильно взбудораженная.
— Что случилось? — спросил я ее, с трудом выбираясь из дремотного состояния.
— Во-первых, звонил Давила, — ответила Чаморро. — Он убедил начальство поделиться с нами информацией об утечке радиоактивных материалов, и нам дали зеленый свет на ее использование в интересах следствия, правда, с оговоркой — не привлекать к атомной станции особого внимания. Есть кое-что еще.
— Ну-ка, ну-ка?
— Не новость, а разорвавшаяся бомба: у нас стало одним подозреваемым меньше. По крайней мере, в суд его теперь не отведешь. Ночью скончался Очайта.
Мне еще не приходилось бывать на более мрачной церемонии, чем похороны Криспуло Очайта. Дважды женатый и дважды разведенный, причем с большим скандалом, он так и не обзавелся детьми. Правда, одна из его жен будто бы произвела на свет потомство, но от другого мужчины, и ходившие насчет его бесплодия слухи доводили Криспуло до исступления. Поскольку у покойного не осталось наследников, а при жизни он не позаботился об усыновлении ребенка, чтобы хоть как-то заполнить пустоту, то на погребении собралась лишь жалкая кучка служащих, столь же скорбных на лицо, сколь равнодушных в душе, озадаченных главным образом своим шатким положением в будущем да сохранением жалованья. И только присутствие самых верных слуг создавало видимость семейной обстановки. Над гробом, не обращая внимания на потоки слез, стекавших по его бурой, обожженной солнцем коже, плакал навзрыд огромный Эутимио, и время от времени раздавалось всхлипывание служанки, в чьи обязанности входило ведение домашнего хозяйства.
Священник монотонным голосом пробубнил панихиду, посулив в конце непременное воскресение из мертвых, после чего в дело вступили кладбищенские рабочие. Я никогда не понимал странного желания родственников завершать жизненный путь усопшего скорбным ритуалом с участием абсолютно чужих людей, которые, неуклюже топчась на узком отрезке пространства, опускают в яму громоздкий ящик под названием гроб. По-видимому, Очайта не успел сделать насчет похорон никаких распоряжений, поэтому вопрос решили в духе варварских традиций, представлявших собою не что иное, как изощренное издевательство над чувствами близких во всех своих проявлениях.
Когда гроб коснулся дна ямы, могильщики быстрыми, заученными движениями приступили к сооружению каменного надгробия. Большинство присутствовавших посчитали свой долг исполненным и, не дождавшись завершения работ, стали расходиться, тем более что некому было выражать соболезнование, хотя некоторые из не посвященных в интимную жизнь Очайты растерянно оглядывались в поисках членов его семьи. Скоро кладбище опустело; у могилы остался лишь Эутимио, и его исполинская фигура в строгом траурном облачении придавала зрелищу торжественно-печальный вид.
Мы остановились неподалеку и стали ждать. Эутимио, погоревав еще немного, отер заплаканное лицо тыльной стороной ладони и повернулся. Он узнал нас сразу, однако опустил глаза и семимильными шагами пронесся мимо, оставив после себя легкое завихрение воздуха. Мне пришлось его окликнуть, что я и сделал, вложив в голос всю почтительность, отмеренную мне Богом.
— Подождите, Эутимио, будьте так любезны!
Он затормозил на полном ходу и замер как вкопанный. Я подошел поближе и произнес приличествующее случаю заклинание:
— Сожалею.
Эутимио вскинул на меня покрасневшие от слез глаза. В них не чувствовалось прежней ненависти, впрочем, как и особой симпатии.
— Спасибо, — просипел он. — Что вам тут нужно?
— От него — ничего, — ответил я, указав на могилу.
— Тогда от кого?
— Покойному уже ничего не угрожает, — осторожно втолковывал я. — Да и вам нечего бояться, если вы ни в чем не замешаны, а только покрывали виновного. Расскажите о его делах, и мы тут же забудем о вашем существовании. Даю слово.
Эутимио против моего ожидания не разразился бранью. Он распрямил спину и с достоинством ответил:
— Мне нечего добавить к тому, что рассказал вам хозяин.
— Будьте благоразумны, Эутимио.
— Послушайте, господин сержант, — сдержанно начал он. — Не заставляйте меня твердить по сто раз одно и то же. Дон Криспуло не отличался святостью — что правда, то правда, но он был мужчина с большой буквы и никогда бы не нанес удара в спину. А сподобься он на эдакую подлость, я бы первый на него донес. Понятно?