Его занятия словесностью преследовали иную цель. В первые месяцы пребывания здесь он пытался написать о своей жизни, чтобы высказать затаенную боль и избавиться от нее. Однако желание забыть о ней оказалось более насущным. Тогда он утолил жажду самовыражения тем, что написал свою первую танку, выбор которой был подсказан его буддистскими симпатиями. Используя эту стихотворную форму, он описывал то пение птицы, то дыхание ветра, то краски заката. Однако природа танки требовала лаконичности выражения, что лишало мысль глубины и заставляло все чаще поглядывать на нижнюю, незаполненную часть страницы. Неожиданно для себя он переключился на сонетную форму, промежуточную между шекспировской и петрарковской. Организация внутреннего ритма четырнадцати зарифмованных строчек оказалась довольно занятной проблемой, и он посвятил ей свой досуг. Теперь его интересовало не что, а как написать: прогресс был налицо. Но он все равно знал, что ему не хватало красноречия. Возможно, в соседнем блоке жил человек — такой же, как и он, — который многократно превосходил его в поэзии. Возможно, этот другой обитатель поселения писал сонеты даже лучше, чем Шекспир или Петрарка.
Впрочем, это не имело значения. Все созданное жителями блоков — картины, статуэтки, гобелены или предметы мебели, — все было заведомо лишено какой-либо ценности. Когда люди, сделавшие эти вещи, умирали, их хоронили в безымянной могиле, а то, что после них оставалось — одежда, небогатый скарб, произведения искусства, — сжигали. А затем все было так, будто ничего этого никогда не существовало.
Как и следовало ожидать, психиатр оказался священником. На нем был традиционный черный костюм с белым воротничком. Закурив сигарету и внимательно оглядев Дрю, он почему-то поморщился.
— Вы должны понимать серьезность вашей просьбы.
— Я не сразу обратился к вам.
— Когда вы приняли окончательное решение?
— Три месяца назад.
— И ждали?..
— До сих пор. Я хотел выяснить все, что связано с моей просьбой. Мне требовалась хоть какая-то уверенность.
Священник выпустил изо рта облако табачного дыма и еще раз пытливо взглянул на Дрю. Его звали отец Хафер. Он выглядел лет на пятьдесят, и его лицо было почти такого же пепельного цвета, как и волосы. Рукой разогнав дым, он облокотился на стол.
— Естественно. Но другая сторона этой проблемы состоит в том, что мы тоже хотим быть уверенными. В вашей искренности, в решимости. Можем ли мы быть уверенными в них?
— Не можете.
— Ну вот, вы и сами понимаете…
— Но я могу, а это главное. Я знаю, что проделал немалый путь…
— Путь к чему?
— Не “к чему”.
— Простите?
— Не к чему, а от чего.
Дрю кивнул в сторону окна, выходившего на шумную улицу Бостона.
— От всего? От мира?
Дрю не ответил.
— Неудивительно, в этом и состоит жизнь отшельника. В удалении от житейской суеты, — сказал отец Хафер и пожал плечами. — Но ведь отрицание само по себе ничего не значит. У вас должны быть какие-то позитивные мотивы. Нам нужно не просто бегство, а искание чего-то.
— Поверьте, я многого ищу.
— В самом деле? — священник удивленно поднял брови. — Чего же?
— Спасения.
Отец Хафер задумчиво затянулся сигаретой и выпустил дым из ноздрей.
— Превосходный ответ, — проговорил он и, поднеся руку к металлической пепельнице, чуть заметно усмехнулся. — В находчивости вам, пожалуй, не откажешь. Давно вы так религиозны?
— Последние три месяца.
— А д отого?
Дрю снова не ответил.
— Вы католик?
— Да, меня крестили еще ребенком. Мои родители были достаточно религиозны, — вспомнив об их смерти, он почувствовал, как что-то комком подкатило к горлу. — Мы часто ходили в храм. На мессу, на молебны. Я причащался вслед за конфирмацией, а вы ведь знаете, что люди говорят о ней. Она сделала из меня солдата Христа. — Дрю горько усмехнулся. — О да, я верил.
— А потом?
— Есть такое слово — “падение”.
— Вы исполняли свой пасхальный долг?
— Последний раз — тринадцать лет назад.
— Вы понимаете, что это значит?
— Кто не исповедуется перед Пасхой, тот отрекается от веры. К сожалению, я сам себя отлучил от церкви.
— И подвергли свою душу величайшей опасности.
— Вот почему я пришел к вам. Я пришел, чтобы спасти себя.
— Вы хотите сказать, вашу душу.
— Именно это я и имел в виду.
Они еще раз изучающе посмотрели друг на друга. Облокотившись на стал, священник немного подался вперед. В его глазах промелькнуло выражение некоторой обеспокоенности.
— Ну, что ж… Давайте обратимся к вашей анкете. Вы пишете, что вас зовут Эндрю Маклейн.
— Иногда это имя сокращают, и получается “Дрю”.
— В соответствии с правилами, изложенными в приложении к анкете, вы лишитесь вашего имени. Так же? как и вашей собственности — машины, дома и всего остального. От вашей индивидуальности не останется ничего. Вы больше не будете личностью. Не мешало бы вам это знать.
Дрю немного выпрямился.
— Что такое имя? — он еще раз позволил себе горько усмехнуться. — Как розу ни называй…
— Она все так же благоуханна, — продолжил за него священник. — Но для Господа…
— Не все мы пахнем как розы. Во всяком случае — не я. Потому-то я и принял такое решение. Чтобы очиститься от скверны.
— Вам тридцать один год?
— Да.
Дрю не солгал, Сведения, указанные в анкете, были верны; он знал, что священник не поленится проверить их. Важно было то, что не попало в анкету.
— Начало жизненного пути, — сказал отец Хафер. — Еще несколько kет назад мы считали, что больше всего нам подходит возраст тридцать три года. Вы отказываетесь от многого. У вас еще достаточно возможностей, чтобы найти свою дорогу в жизни.
— Нет, я так не думаю.
— То есть?
— Я уже нашел свою дорогу. Она привела меня к вам.
— Не уверен, что вас это очень обрадовало.
Дрю потупился.
— Ладно, это все равно не имеет значения, — помолчав, проговорил отец Хафер. — Сейчас я хочу выяснить кое-что другое. Дело в том, что обычно к нам обращаются люди, мягко говоря, зрелого возраста. Конечно, — он пожал плечами, — таких просителей немного, и еще меньше…
— Избранных? Да, я знаю. Пятьсот человек со всего света. И, по-моему, только двадцать из Соединенных Штатов.