Через щелку в двери сочился тусклый свет. Алан стиснул кулаки. Разжал. Снова стиснул. А потом подошел к двери и толкнул.
Она распахнулась. Вестибюль встретил его тишиной. В углу располагалась касса, рядом стол с кучей проспектов, над ним табличка с надписью «Видеоэкскурсия» и указующей стрелкой. В большом помещении полутемно, горело только несколько ламп дежурного освещения.
Казалось, в музее все спокойно. Дверь не на запоре, но внутри на первый взгляд все в полном порядке. Совершенно не похоже на ограбление.
— Ши-и-ити-и-и…
Снова. Жуткий стон. Правда, на сей раз ясно, откуда он доносится: из подвала.
Алан почувствовал, как в сердце впились леденящие коготки страха. Однако заставил себя собраться и решительно направился в конец вестибюля, туда, где за боковой дверью уходила вниз деревянная лестница. Алан спустился по скрипучим ступеням и оказался в подвальной комнате с низким потолком, с которого свисала одинокая электрическая лампочка без плафона.
Лампочка была слабой, но света хватало. Алан осмотрелся. Комната как комната — если бы не одна странность. В углу совсем недавно копали, явно с какой-то серьезной целью. В темной лондонской почве зияла метровая яма.
Потом Алан увидел большое блестящее пятно, посреди которого лежало что-то изначально белое, а теперь перепачканное красным.
Красное — это кровь? Алан сам не мог понять, почему так решил, но он был уверен: ошибки нет.
А белая груда? Перья? Лебединые перья?
Алан подошел и потрогал груду носком ботинка. Это оказались волосы, возможно человеческие. Кучка седых человеческих волос. А вокруг и на этой кучке брызгами алела кровь. Как вишневый сироп на лимонном шербете. Как овечий выкидыш на снегу.
— Аррси-ите…
Стон раздавался рядом, за соседней дверью. Алан еще раз отринул страх и, пригнувшись, прошел сквозь низкий дверной проем.
За дверью оказалось темно, лишь на полу лежала узкая полоска света от оставшейся позади лампочки. И именно здесь, отражаясь от стен, рождались ужасные стоны. Пошарив рукой возле двери, Алан нащупал выключатель, и в комнате зажегся свет.
Посреди, на полу, лежал совершенно голый старик. Его голова была выбрита. Выбрита грубо — вся в порезах и царапинах. Теперь Алан понял, откуда взялись волосы. Их сбрили с его головы. Неведомо кто.
Тут старик зашевелился. Он лежал лицом к противоположной стене, но, когда вспыхнул свет, повернулся и взглянул на Алана. Зрелище было кошмарным. Алан содрогнулся. На лице старика застыл невыразимый ужас. Широко распахнутые, налитые кровью глаза обезумевшего от боли человека уставились на Алана.
Тот мгновенно протрезвел. Он сразу понял, почему бедняга так страдал: его грудь исполосовали ножом. На дряблой, морщинистой, бледной старческой коже был вырезан какой-то узор.
Но почему он так странно стонет? Так нечленораздельно?
Раненый снова застонал, и у Алана чуть не подкосились колени.
Кровь сочилась изо рта старика, как будто он набил его клубникой. Она стекала с губ, капала на пол, а когда старик стонал, пузырилась и еще обильнее текла по подбородку.
Но самое страшное было еще впереди.
Раненый медленно протянул руку и разжал кулак, как будто любезно предлагал что-то гостю. Подарок.
Алан уставился на растопыренные пальцы.
Едва удерживаемый бессильной рукой, на ней лежал отрезанный человеческий язык.
На рынке Кармель кипела жизнь. Торговцы специями из Йемена спорили с канадскими сионистами, израильские домохозяйки изучали бараньи ребра, сирийские евреи рядами выкладывали диски с записями ливанских исполнителей песен о неразделенной любви. Народ шатался между прилавками со жгучими пряностями, штабелями консервных банок с оливковым маслом и огромным ларьком, в котором торговали добрым вином с Голанских высот.
Латрелл пробирался сквозь толпу на противоположный край рынка, в «Бик-Бик — пиво и сосиски» — самое любимое его место в Тель-Авиве. Робу нравилось наблюдать за израильскими знаменитостями, прячущимися от папарацци за огромными черными очками. Несколько дней назад одна чрезвычайно милая «восходящая звезда» даже улыбнулась ему. Может, догадалась, что он журналист.
Робу пришлось по душе в «Бик-Бике» и чешское пиво, подаваемое в глиняных кружках; оно прекрасно шло с салями домашнего приготовления и кусочками лаваша с острым кебабом.
— Шолом, — приветствовал его Самсон, бармен «Бик-Бика», турок по национальности.
Роб тут же заказал пиво, но потом вспомнил о хороших манерах и добавил «спасибо» и «пожалуйста». Может, начинает сказываться скука? Он приехал шесть недель назад, после того как полгода мотался по Ираку. Не слишком ли надолго он застрял?
Да, перерыв был необходим. Он любил Тель-Авив с его жизнерадостностью и драматизмом. И лондонский редактор проявил щедрость, предоставив ему время «прийти в себя». Но теперь он снова готов работать. Может, еще раз отправиться в Багдад? Или в Газу — там все бурлит и кипит. В Газе всегда бурлит и кипит.
Роб отхлебнул из кружки и вышел на веранду бара, откуда открывался вид на широкую дорогу и лежавшее за ней внизу сине-серое Средиземное море. Холодное золотое пиво было как всегда превосходным. Роб задумчиво следил за лавировавшим по волнам серфингистом.
Позвонит ли редактор хоть когда-нибудь? Роб проверил свой мобильный телефон. С экрана на него смотрел портрет маленькой дочери. Роб почувствовал угрызения совести. Он не видел ее с… с января или февраля? С тех пор, как в последний раз был в Лондоне. Но что он мог поделать? Бывшая жена продолжала менять свои планы, как будто стремилась полностью отрезать Робу доступ к дочери. Острое желание видеть Лиззи было сравнимо с голодом, с жаждой. Роба не оставляло ощущение того, что в его жизни чего-то — кого-то — катастрофически не хватает. Время от времени он ловил себя на том, что с улыбкой оборачивается к дочери, хотя ее, конечно же, не было здесь.
Латрелл вернул бармену пустую кружку.
— До завтра, Сэм. Смотри, не съешь все кебабы.
Самсон расхохотался. Роб выложил на стойку шекели и направился к морю. Как и полагалось в обычный будний день — в четверг, — движение на многорядном шоссе было очень напряженным, но он пересек дорожное полотно бегом, надеясь, что никто из безалаберных израильских водителей, как будто задавшихся целью скинуть друг друга в океан, не собьет случайного пешехода.
Тель-авивский пляж прекрасно подходил для размышлений. За спиной возвышались небоскребы, а с моря дул теплый ласковый ветерок, и бились о берег волны. Роб подумал о жене и дочери. О бывшей жене и пятилетней малышке.
Он хотел вылететь в Лондон, как только газета отозвала его из Багдада, но Салли неожиданно завела нового дружка и заявила Робу, что «места» для него нет. Ну, он и решил остаться в Тель-Авиве. Находиться в Англии и не иметь возможности видеть Лиззи совершенно не хотелось. Это было бы слишком мучительно.