Том попробовал обнять Бекки, но она его оттолкнула, повернулась лицом к стене и плакала не переставая. Том опять было сунулся к ней с утешениями и опять был отвергнут. Тогда в нем заговорила гордость, он отвернулся от Бекки и вышел из класса. Он долго стоял в нерешимости и тревоге, то и дело поглядывая на дверь, в надежде, что Бекки одумается и выйдет к нему. Но она все не шла. Тогда на сердце у Тома заскребли кошки, и он испугался, что его не простят. Ему пришлось вынести долгую борьбу с самим собой, чтобы сделать первый шаг, однако он решился на это и вошел в класс. Бекки все стояла в углу, лицом к стене, и всхлипывала. Том почувствовал угрызения совести. Он подошел к ней и остановился, не зная, как приняться за дело. Потом нерешительно сказал:

– Бекки, я… я никого не люблю, кроме тебя.

Ответа не было – одни рыдания.

– Бекки, – умолял он. – Бекки, ну скажи хоть словечко. Опять рыдания.

Том достал самую главную свою драгоценность – медную шишечку от тагана, протянул ее Бекки через плечо, так, чтобы она видела, и сказал:

– Бекки, хочешь, возьми себе?

Она ударила Тома по руке, шишечка покатилась на пол. Тогда Том твердыми шагами вышел из школы и отправился куда глаза глядят, чтобы в этот день больше не возвращаться.

Скоро Бекки начала подозревать что-то недоброе. Она подбежала к двери; Тома нигде не было видно; она побежала кругом дома во двор; его не было и там. Тогда она позвала:

– Том, вернись. Том!

Бекки прислушалась, но никто не откликнулся. Она осталась без товарища, совсем одна, в молчании и одиночестве. Она села и опять заплакала, упрекая себя; а в это время в школу уже начали собираться другие дети; ей пришлось затаить свое горе, унять свое страдающее сердце и нести крест весь этот долгий, скучный, тяжелый день, а кругом были одни чужие, и ей не с кем было поделиться своим горем.

Глава 8

Том сначала сворачивал из переулка в переулок, все дальше и дальше от той дороги, по которой обыкновенно ходили школьники, а потом уныло поплелся нога за ногу. Он два или три раза перешел вброд через маленький ручей, потому что среди мальчишек распространено поверье, будто это сбивает погоню со следа. Через полчаса он уже обогнул дом вдовы Дуглас на вершине Кардифской горы, откуда школа на дне долины едва виднелась. Он вошел в густой лес, напрямик, без дороги, забрался в самую чащу и уселся на мох под раскидистым дубом.

Не чувствовалось ни малейшего ветерка; от мертвящего полуденного зноя притихли даже птицы; природа покоилась в оцепенении, которого не нарушал ни один звук; редко-редко долетал откуда-то издали стук дятла, но от этого всеобъемлющая тишина и безлюдье чувствовались только еще сильнее. Душа мальчика была полна тоской, и настроение соответствовало окружающей обстановке. Он долго сидел в раздумье, поставив локти на колени и опершись подбородком на руки. Ему казалось, что жизнь – это в лучшем случае неизбывное горе, и он даже позавидовал Джимми Ходжесу, который недавно умер. Как хорошо, думалось ему, спокойно лежать и грезить, грезить без конца; и чтобы ветер шептался с вершинами деревьев и ласково играл с травой и цветами на могиле; не о чем больше горевать и беспокоиться; и это уже навсегда. Если бы только в воскресной школе у него были хорошие отметки! Он бы с удовольствием умер, тогда, по крайней мере, всему конец. Взять хоть эту девочку. Что он ей сделал? Ровно ничего. Он ей только добра хотел, а она с ним – как с собакой, прямо как с самой последней собакой. Когда-нибудь она об этом пожалеет, да, может, уж поздно будет. Ах, если б можно было умереть – не навсегда, а на время!

Но молодое сердце упруго и не может долго оставаться сжатым и стесненным. Скоро Том начал как-то незаметно возвращаться к мыслям о земной жизни. Что, если б взять да и убежать неизвестно куда? Что, если б уехать – далеко-далеко, в неведомые заморские страны, и больше никогда не возвращаться! Вот что бы она тогда запела! Ему в голову опять пришла мысль сделаться клоуном, но на этот раз она внушила только отвращение. Легкомыслие, шутки, пестрое трико – все это казалось оскорблением его душе, воспарившей в эмпиреи. Нет, лучше он пойдет на войну и вернется через много-много лет, весь изрубленный в боях, овеянный славой. Нет, еще лучше, он уйдет к индейцам, будет охотиться на буйволов, вступит на военную тропу, где-нибудь там, в горах или в девственных прериях Дальнего Запада, и когда-нибудь в будущем вернется великим вождем, весь утыканный орлиными перьями, страшно размалеванный, и в какое-нибудь мирное летнее утро ворвется в воскресную школу с диким военным кличем, от которого кровь стынет в жилах, так что у всех его товарищей глаза лопнут от зависти. Впрочем, нет, найдется кое-что и почище. Он сделается пиратом! Вот именно! Теперь будущее стало ему ясно; оно развернулось перед ним, сияя ослепительным блеском. Его имя прогремит на весь мир и заставит людей трепетать! Он будет со славой носиться по бурным морям и океанам на своем длинном, узком черном корабле под названием «Дух бури», и наводящий ужас черный флаг будет развеваться на носу! И вот, в зените своей славы, он вдруг появится в родном городе и войдет в церковь, загорелый и обветренный, в черном бархатном камзоле и штанах, в больших сапогах с отворотами, с алым шарфом на шее, с пистолетами за поясом и ржавым от крови тесаком на перевязи, в шляпе с развевающимися перьями, под развернутым черным флагом с черепом и перекрещенными костями, – и, замирая от восторга, услышит шепот: «Это знаменитый пират Том Сойер! Черный Мститель Испанских морей! « Да, решено; он избрал свой жизненный путь. Он бежит из дому и начнет новую жизнь. Завтра же утром. Значит, готовиться надо уже сейчас. Надо собрать все свое имущество. Он подошел к гнилому стволу, который лежал поблизости, и ножиком начал копать под ним землю. Скоро ножик ударился о дерево, и по стуку слышно было, что там пустота. Том запустил руку в яму и нараспев произнес такой заговор:

– Чего тут не было, пускай появится! Что тут лежало, пускай останется.

Потом он разгреб землю руками: показалась сосновая щепка. Он ее вытащил, и открылся уютный маленький тайник, где дно я стенки были сделаны из щепок. Там лежал один шарик. Удивлению Тома не было границ! Он растерянно почесал затылок и сказал:

– Ну, это уж совсем никуда не годится!