Синклер ослабел так сильно, что за раз мог произносить не больше нескольких слов, поэтому окончания фраз Элеонор старалась договаривать за него сама. Не хотелось, чтобы он еще сильнее изнурял себя разговорами. В голове постоянно сидела мысль, что пора возвращаться к работе, но Синклер, кажется, обретал силы лишь от одного ее присутствия, и Элеонор боялась оставить его одного пусть на несколько часов. Когда, не в силах больше задерживаться, Элеонор пообещала вернуться при первой же возможности и пошла к выходу, лейтенант провожал ее горестным взглядом, пока она не скрылась за кисейными шторами, колыхающимися, как похоронный саван.
Даже сейчас она помнила его тогдашнее выражение лица, видела его так же отчетливо, как саму себя в отражении сверкающего зеркала в уборной, на котором не было ни единого пятнышка. Она повернула ручки крана, как научила врач, сняла с себя последнюю одежду и положила на крышку плетеной корзины, после чего робко шагнула под брызги горячей воды. Вода текла из круглого приспособления и, кажется, немного пульсировала, ниспадая отвесным дождем. Кусок мыла — ну надо же, зеленый! — лежал в неглубокой полочке на покрытой кафелем стене. Как и отдающая цитрусом зубная паста, мыло тоже имело свой запах и пахло хвоей. Неужели все в этом удивительном новом мире обладает непривычным вкусом и ароматом? Приятные горячие струи из душа сначала окатили Элеонор руки, а затем и плечи. Не уверенная, что волшебный каскад может течь долго, она сразу подставила под него и лицо. Все здесь было настолько странным, настолько неожиданным, что Элеонор ощущала себя так же непривычно, как в тот день, когда впервые высадилась на крымской земле.
Водяные брызги барабанили по векам тысячами крошечных дождинок и струйками стекали по шее и груди. Элеонор осторожно шагнула вперед, подставив под теплый поток макушку, и ее длинные каштановые волосы заструились по щекам. Это было одним из самых приятных ощущений, какие ей доводилось испытывать в жизни. Какое-то время она стояла неподвижно по щиколотку в воде, опершись ладонями о белый кафель, и думала, что так, наверное, ощущают себя листочки чая, когда их настаивают в заварном чайнике. Впервые за столетия она ощутила тепло всей кожей, всем телом. Но что, если она будет продолжать стоять так и дальше, и вода не прекратит течь? Сможет ли в конце концов тепло проникнуть до самого сердца и унять неизбывную боль, которая сопровождает ее целую вечность?
17 декабря, полночь
Когда Синклер подъезжал к церкви, на ней вовсю звенел колокол — из-за ветра, который раскачивал язык. Это помогло упряжке отыскать верное направление в буране. В окружении своры лающих собак он вошел в зал, пошатываясь под тяжестью взваленного на плечи тюленя, а спустя мгновение увидел, что дверь в комнатку пастора распахнута. Свалив тюленя на алтарь, он шагнул к двери комнаты и заглянул внутрь.
Огонь в печи потух, а Элеонор исчезла.
Некоторое время он просто стоял в дверном проеме, облокотившись о косяк, и пытался отдышаться.
Возможно, хотя и маловероятно, что она нашла способ открыть засов и сбежать. Но куда? Да и зачем?
— Элеонор!
Он звал ее снова и снова, но ответом было лишь дружное тявканье лаек, которые разбрелись по всему залу. Синклер ураганом взлетел по ступенькам на колокольню и стал всматриваться в снежную завируху, но метель была такой сильной, что он едва видел склады и ангары у подножия склона. Даже если бы он и отважился отправиться на поиски спутницы, в такую чудовищную пургу у него не было ни единого шанса сориентироваться на местности и придерживаться какого-то строгого курса. Если Элеонор сбежала, он не найдет не только ее, но и обратной дороги к церкви.
Ничего не оставалось делать, кроме как ждать. Ждать, пока стихнет буран. Хоть и неприятно было это признавать, но Элеонор действительно могла совершить что-то опрометчивое и непоправимое, могла бросить борьбу и предпочесть мучительной жизни смерть. Синклер видел ее отчаяние, которое в общем-то и сам испытывал, но сердце отказывалось верить в то, что она могла пойти на самоубийство. Он быстро осмотрел их скромный приют, выискивая любые признаки, которые указывали бы на то, что она с ним попрощалась, например, сообщение, набранное из букв, вырванных из страниц псалтыря, но не обнаружил ничего примечательного. По правде говоря, он был уверен, что Элеонор, какие бы душевные переживания на нее ни нахлынули, не стала бы с ним так поступать. Она не исчезла бы без предупреждения. Синклер слишком хорошо ее знал, поэтому быстро отмел такую вероятность.
А раз так, то оставался последний вариант — Элеонор пленили.
Увели против воли.
Вполне возможно, что за время его отсутствия сюда нагрянули люди из лагеря и увезли ее насильно. К сожалению, все следы, которые захватчики могли после себя оставить снаружи, замело снегом, да и отпечатки ботинок на полу церкви также не просматривались ввиду того, что стая мокрых собак порядочно наследила. Но кто, как не люди из лагеря, мог ее похитить? Тем более что, кроме как в лагерь, Элеонор увезти отсюда попросту некуда.
Из всего этого вытекал главный вопрос, к которому так или иначе приводили размышления, — как наиболее эффективно провести спасательную операцию?
Она была сопряжена с серьезными трудностями, но положение усугублялось тем фактом, что он совершенно не представлял их конечной цели. Допустим, ему удастся-таки отыскать Элеонор и вызволить из плена, но где потом на этом скованном льдом континенте они будут искать убежища? Синклера охватило полнейшее отчаяние, точь-в-точь как в то ясное октябрьское утро в Балаклаве; сейчас он ощущал себя словно на краю пропасти. Впрочем, он быстро напомнил себе, что успешно пережил тот апокалипсис, как и прочие, даже более драматичные моменты жизни. Какими бы мрачными ни были некоторые страницы его биографии, Синклеру всегда удавалось их перевернуть и начать жизнь с чистого листа.
Тем более что на его стороне есть некоторое преимущество, мрачно рассуждал он.
Перед Синклером стояла кружка свежей тюленьей крови, точно кубок с кагором, а рядом лежал томик поэзии, который путешествовал вместе с ним из Англии в Крым, а теперь вот сопровождает в ужасной ледяной глуши. Он открыл книгу на первой попавшейся странице — бумага пожелтела и сделалась жесткой, как пергамент, — и начал читать…
Одни, один, всегда один,
Один среди зыбей!
И нет святых, чтоб о душе
Припомнили моей.
Так много молодых людей
Лишились бытия:
А слизких тварей миллион
Живет; а с ними я.
Любого другого человека подобные строки ввергли бы в еще большее уныние, но ему они были как бальзам на душу. Кажется, только поэт понимал весь ужас положения, в котором Синклер оказался.
Собаки завыли, и Синклер отрезал сала от лежащего на столе тюленя и швырнул куски в проход. Лайки с громким лаем, усиленным эхом, бросились к подачке, царапая когтями по каменному полу и оттесняя друг друга от еды.