«Марчелла Фазан», — написал он.
Я пошевелилась, показывая ему, что очнулась. Он поспешил снять с меня кожаное покрывало, чтобы я могла сесть. Он не выразил отвращения при виде моей влажной ночной рубашки и протянул руку, чтобы пожать мою.
— Падре Луиджи Порталупи, — улыбнулся он. — Рад приветствовать вас.
Он стал записывать мои данные так, чтобы я видела их, сверяясь с документом, предъявленным мне прошлой ночью и снабженным устрашающей печатью Regno d'ltalia.
«Марчелла Фазан, благородного происхождения, калека, страдает недержанием мочи, перевезена сюда сотрудниками Сан-Серволо 15 мая 1812 года по приказу полиции, обвиняется в furore in utero, сопровождаемом нимфоманией, которая привела к желанию аморального поведения с мужчиной из класса граждан».
Он увидел, что я читаю то, что он пишет, и прихожу от этого в расстройство.
— Я не осуждаю вас, — голос его отличался добротой и мягкостью, — здесь место, где понимают, а не наказывают.
Я не стала сердиться на падре за то, что он поначалу не понял того, что я стала жертвой ужасного, карикатурного шаржа. Ведь этот человек располагал только теми сведениями, которыми снабдил его Мингуилло. Кроме того, он писал ровно, и рука у него не дрожала, а это означало, что он спокойно воспринял рассказанную Мингуилло историю во всей ее целостности. В муже он мог бы еще усомниться, особенно если бы тот старался отделаться от неудобной супруги. Но брат — какие причины могли бы подвигнуть его на незаконное заточение сестры?
Должно быть, Мингуилло заранее побывал на острове, готовя меня к моей новой судьбе. Он побеспокоился о мельчайших деталях. Обзавелся нужным словарным запасом.
Имел место неумышленный сговор. Луиджи Порталупи был хорошим человеком и достойным мужчиной, который, к несчастью, поверил моему брату, поскольку сам обладал даром принимать неприемлемое поведение. Поэтому сострадание священника легко распространилось и на меня, бедную нимфоманку, якобы страдающую furore in utero, с подтвержденной историей dissolutezza. Он заботился бы обо мне, даже пребывай я действительно в таком состоянии. Он своими глазами видел худшие проявления человеческой натуры; он ухаживал за женщинами, которых любовь изуродовала до неузнаваемости, и меня он тоже принял за очередную жертву страсти.
Пожалуй, меня и впрямь можно было отнести к таковым, учитывая любовь Санто к моей невестке. Как горько мне было сейчас сознавать выдвинутые против меня обвинения — что я обманом завлекла мужчину к себе в постель! Санто наведывался к моей постели исключительно ради денег. Все его желания были адресованы только и исключительно Амалии. А в выигрыше оказался Мингуилло; вполне возможно, он даже подсунул свою неотразимую супругу Санто в качестве наживки.
И теперь Мингуилло наверняка ждет, что я начну рвать и метать, оспаривая справедливость своего заключения в сумасшедший дом. Пожалуй, он даже прокатится на нашей гондоле несколько раз на остров, исключительно ради удовольствия услышать от братьев, сколь отчаянно я отстаиваю свою правоту и свое душевное равновесие.
Мне пришло в голову следующее: все, что я сейчас скажу по неведению, может быть использовано против меня. Падре, сидевший передо мной, казался добряком, но кто я такая, чтобы судить об этом? Выяснилось, что в последнее время инстинкты напрочь подводят меня. И если даже он и в самом деле был добрым человеком, обладал ли падре Порталупи достаточной властью? А все остальные, были ли они такими же добрыми, как и он? В отличие от Мингуилло, я не имела ни малейшего представления о том, как обстоят дела на Сан-Серволо и как относятся те, кто работает здесь, к моим товарищам по несчастью: как к невольным преступникам или несчастным слабоумным? Пожалуй, будет лучше некоторое время понаблюдать, кое-что разузнать и просчитать, прежде чем я решу открыть рот.
Итак, начиная с того момента я превратилась в немую.
Я протянула руку, показывая тем самым, что хочу взглянуть на книгу, в которой он делает свои записи. Без малейшего колебания падре Порталупи поднес ее к моему лицу, Я пробежала взглядом другие записи: женщины, поступившие с диагнозом пеллагрическое безумие, меланхолия ступорозная, импульсивная мономания, безумный темперамент, простая меланхолия, алкогольное безумие.
Это все были сестры, с которыми отныне мне предстояло делить свою жизнь.
В некоторых записях присутствовала и дата выписки — через несколько дней или месяцев после поступления на остров. «Возвращена в семью, risanata, — читала я, — выздоровела».
Я указала на одну из таких записей и улыбнулась падре Порталупи. Он улыбнулся в ответ.
— Почему ты не говоришь, Марчелла? Я не верю в то, что ты немая.
Я покачала головой и указала еще на несколько записей на странице, рядом с которыми стояли едва заметные крестики.
— Ты хочешь знать, что он означает, этот маленький крестик? Я кивнула.
— То, что они умерли здесь.
Джанни дель Бокколе
Вдвоем с Анной мы тайком отправились на остров, прихватив корзину всяких мелочей для Марчеллы. Священник принял у меня корзинку и пообещал передать ей. Вроде как все вышло славно. Но когда мы попросили позволения повидаться с ней, он сказал, что это запрещено, потому как ее нельзя беспокоить контактами с прежней жизнью, которая, дескать, и помутила ей рассудок. Священник с укором посмотрел на нас с Анной поверх очков, словно говоря: «Вы что же, хотите, чтобы она помешалась еще сильнее от одного вашего вида?»
Лицо у Анны ужасно покраснело и опухло от слез, и точно, ее вид никого бы не порадовал. Что до меня, я прямо оцепенел от ярости и едва мог усидеть на месте, когда мы плыли назад, забодай меня Господь Бог!
Когда мы отчалили, у меня вырвалась парочка неласковых слов в адрес Мингуилло. А потом вдруг что-то как дернуло меня, заставив вновь взглянуть на Сан-Серволо. Мне померещилось, будто из одного окошка нам помахала маленькая белая ладошка. Но, правда, мне так сильно хотелось повидать Марчеллу, что я запросто мог представить, как она вырастает у стекла.
Пока мы плыли обратно через лагуну, Анна пересказывала мне ужасные слухи, ходившие по Риалто о Сан-Серволо. Они сажали женщин в холодную ванну на час, шесть или двенадцать часов, и все в зависимости от того, насколько полоумными считались эти дамы. Их клали под деревянное покрывало, так что они не могли пошевелиться. Или насильно кормили отварами горьких трав, а потом окатывали десятком-другим ведер холодной воды.
— Да это же убьет Марчеллу быстрее ружья! — с мрачной уверенностью воскликнул я.
И тогда Анна заревела так, что в обоих концах лодки пришлось ставить по ведру, чтобы собрать ее слезы.
— Неужели доктор Санто не может сделать что-нибудь, чтобы вытащить ее оттуда? — всхлипывала она.
— Его убьют, если он вернется в Венецию, — отвечал я. — Я даже боюсь говорить ему, где она, тогда он примчится обратно, быстрый, как молния, а это как раз то, чего, сдается мне, только и ждет Мингуилло, чтобы науськать на него своих громил и забить до смерти. Санто ничего не должен знать, ты поняла меня, Анна?