Все легковесные и легкомысленные монахини только и делали, что шепотом обсуждали Венецианскую Калеку: какие одежды она привезет с собой и какой красавицей окажется. Но чаще всего они задавались вопросом, почему брат отправил сестру через Анды в самое суровое время года? И сумеет ли она пережить путешествие?
Я сказала себе:
— Если она дьявол во плоти, то она выживет.
Марчелла Фазан
Помню, как на меня навалились приятное безразличие и апатия. Потом мне рассказывали, что мужчины увидели, как я падаю с лошади, в тот самый момент, когда мы подъехали к горной гостинице.
Впоследствии Арсе объяснил мне все сугубо медицинским языком. Они внесли меня в холодную комнату и раздели до нижнего белья. Затем по очереди принялись растирать меня снегом и шерстяной одеждой, смоченной ледяной водой. Однако я по-прежнему не подавала признаков жизни.
— Но мы отказались позволить тебе умереть, девочка! — с гордостью сообщил мне Арсе. — Мы сказали смерти: «Нет! Нет!»
Когда я застонала, они принесли в комнату все ароматические вещества, какие только были у них с собой, начиная от жареного мяса ламы, которое пахло очень хорошо, и заканчивая прелым сеном, вонявшим просто омерзительно. Они осторожно уложили меня в железную ванну, наполненную ледяной водой, стараясь не повредить мои замерзшие конечности, а после того как я зашевелилась, они вынули меня из ванны и перенесли на деревянный стол, где поднесли к носу нюхательные соли. Затем они стали вдувать мне теплый воздух в легкие через рот.
Они щекотали мне пятки и подмышки птичьим пером. Когда примочки из горячего вина не дали никакого эффекта, они стали мехами вдувать табачный дым мне в прямую кишку. Они вновь принялись растирать меня, на сей раз тряпками, смоченными бренди и камфарным спиртом. Когда они смогли приподнять мне голову, то влили в меня целое ведро чая, а потом чайник глинтвейна, после чего перенесли в маленькую комнату, где уже горел костер. Спустя час я начала потеть и закричала от стреляющей боли в руках и ногах.
— Вот тогда, — улыбнулся Арсе, — мы поняли, что ты будешь жить, девочка.
Мне не хотелось открывать глаза, даже когда я пребывала в полном сознании. Но как только я почувствовала, как грубая одежда укутывает мое достоинство, я неохотно разлепила веки. И не увидела ничего. Перед моими глазами стояла белая пелена; дымка, даже более непроницаемая, чем самый густой caligo [137] в Венеции, — мне показалось, что к лицу моему прижали белую простыню.
— Я ослепла! — заплакала я. — И больше никогда не увижу Санто.
Ко мне подошли мужчины и спросили, из-за чего я так убиваюсь. Мне пришлось прибегнуть к венецианскому диалекту, чтобы объяснить им, что к моим прежним увечьям добавилась новая беда, превратив меня в совершенно беспомощное создание.
— Разве может Санто полюбить меня такой? — всхлипывала я.
— Ваш santo, святой покровитель? — спросил меня кто-то. — Сдается мне, что монахиням в Святой Каталине полагается иметь покровителей только женского пола.
— Это всего лишь снежная слепота, — объяснил мне другой, мягкий и добрый голос. — Она пройдет.
Тут раздался рык arriero:
— А если даже и не пройдет, это не имеет никакого значения. Бедняжка направляется в монастырь Святой Каталины. Ей там не на что смотреть, не говоря уже о каком-то святом. И на свою Библию тоже незачем. Скорее всего, она и так знает все нужные молитвы наизусть.
— Почему это она не должна ничего видеть? — Упоминание монастыря Святой Каталины вызвало у пеонов живой интерес.
Я вновь узнала исполненный превосходства голос arriera:
— А вам известно, чем там целыми днями занимаются девушки? И все ночи напролет тоже?
— Чем?
— Остаток жизни они замаливают грехи своих семей. Они могут ничего больше не делать, кроме как молиться за их души в чистилище, чтобы сократить то время, в течение которого их родных и близких будут поджаривать на медленном огне. Этих девушек хоронят в монастыре заживо, чтобы их братья, отцы и дяди могли совершать все семь смертных грехов с утра до вечера, и при этом их душам ничего не грозит. Маленькая сестренка будет молиться за них, чтобы они поскорее попали в рай. Одна монахиня может спасти целую семью, если будет молиться усердно.
— Что ты говоришь! И монахини больше ничего не делают? Разве они не навещают бедных? Не шьют? Не выращивают цветы? И не развлекаются?
Уши у меня горели.
— Нет, конечно. У каждой девушки по двенадцать рабынь, и именно они живут вместо нее, готовят ей, стирают, ходят за покупками — так, чтобы ей не нужно было больше заниматься ничем, только стоять на коленях и бормотать молитвы. Для внешнего мира она все равно что умерла. Вот почему все они ходят в черном. Они носят траур по своей жизни. В монастыре имеется все — мельница, вода, еда. Душе монахини нельзя отвлекаться, так что все необходимое находится рядом с ней, за крепкими высокими стенами, в живой могиле. Я слыхал, что им даже не разрешают смотреть на гору, чтобы она не внушала им неподобающих мыслей, поскольку выглядит так сурово и по-мужски!
Я услышала, как пеоны захихикали, хлопая друг друга по плечам.
Arriero продолжал:
— Монахиня живет в монастыре, как крыса в клетке. Пока не сойдет с ума или не умрет, или пока не случится и то, и другое. А это бывает постоянно. Женщинам не полагается жить взаперти без удовлетворения их естественных потребностей, верно? Поэтому, когда одна слетает с катушек, на ее место приходит другая.
— И мы сохранили жизнь малышке только для этого? — Судя по голосу, Арсе был потрясен до глубины души.
Другой пеон грубовато заявил:
— Было, бы лучше, если бы мы уберегли это создание от несчастий.
Их прервал чей-то хриплый голос:
— Тогда давайте потеряем девчонку, а вместе с ней «случайно» потеряем и все ее приданое. Это ж какое сокровище! Можно зарыть его в снег, а потом вернуться, когда уляжется шум. Для нее так выйдет милосерднее. А для нас — такой шанс выпадает раз в жизни!
Последовало одобрительное ворчание пеонов, протестовал один лишь Арсе.
Другой грубый голос предложил:
— Мы уже спасли ей жизнь один раз, а ведь мы еще даже не подошли к Арекипе. Давайте скажем ей так: мы сбросим ее сокровища в пропасть, если она не поклянется жизнью своего брата, что будет молиться за каждого из нас. Шотландец сказал, что, кроме брата, у нее никого нет, а ее отец умер. Мы скажем ей, что иначе выследим ее брата и убьем, если она не будет молиться за нас.
Arriero с сомнением осведомился:
— А как мы узнаем, что она сдержала слово?
— Если с кем-либо из нас что-нибудь случится, мы будем знать, что она нарушила обещание. Она должна молиться за нас каждый день.