Этих мертвяков все ночью хоронят. Куда лицом схоронишь, туда под землей и пойдет: кверху лицом – наверх выйдет, а ничью – дак в пекло прямо угодит и колобродить по белу свету да добрых людей стращать уж не сможет.
Панкратий предлагал для верности промеж лопаток кол осиновый вбить, да товарищ его не решился на эдакое дело, убоялся видно – ну как власти прознают! А свекру не больно-то надо: не его, чай, деревня. Он и не настаивал. Но после стороной слыхал от кого-то, будто мертвый колдун не вовсе упокоился, и долго еще по ночам показывался, покуда не погнил весь.
А деньги Панкратий домой так и не донес – кабак на пути случился. Видно, так Бог дал!»
Вообще, свекор Панкратий Демьяныч был любимейшим персонажем рассказов бабы Люды и представал в них в самых разных, зачастую противоречивых, ипостасях: то как неутомимый борец со всеразличной нечистью, то как «знающий человек», сам не чуждый общения с существами сверхъестественными, а иной раз – просто как «справный мужик», отличный только своим неутомимым трудолюбием и крайним простодушием.
Если ей верить, то с Панкратием с завидным постоянством случались всякие удивительные истории. Так он сумел как-то в заутреню Светлого воскресенья изловить шишигу – овинного домового, закрыв этого нечистика за некие шалости в подлазе, довелось ему побывать и в гостях у лешего и неволей послужить тому сколько-то дней, а один раз он едва ли не был собеседником самого св. Николая Мирликийского.
О сем последнем случае Людмила Тихоновна рассказывала так, что будто «разговевшись однова весьма обильно на Красную горку, решил он вздремнуть на печи. Тут, стало быть, и случилось ему видение: явился в светлых ризах старец и спрашивает: “Узнаешь ли ты меня, раб Божий Панкратий?”, а Панкратий, знамо дело, сразу понял, что перед ним сам святитель и чудотворец Николай-угодник – тот по облику был совсем таков, как его на иконах пишут. Вот святой Николай ему и объясняет, что один раз за земной век дозволяет Господь показать всякому человеку, каково праведным и грешным за гробом живется, а сам спрашивает свекра-то: “Что ты, раб Божий Панкратий, желаешь увидеть – рай иль-бо ад?” Панкратий ему ответствует, что он, мол, по грехам своим, в кущи райские попасть и не мечтает, а коли по заступничеству и попустительству Божьему попадет, дак тогда все путем и обозреет, и попросился у святителя на пекло адское взглянуть.
Ну что ж, сказано – сделано: повел его Николай-угодник в пропасть глубокую. Смотрит Панкратий, а в пропасти той пещер видимо-невидимо: в одной пещере грешников на раскаленных противнях поджаривают, в другой – кожу с них обдирают, в третьей – на крюки железные за ребра вешают, и так-то везде и чем дальше, тем страшнее делается. А в одной из пещер кипит котел смоляной, а в том котле, в той смоле кипучей его жена-покойница варится – стонет и плачет. Жена-то у него незадолго перед тем, на самый Крещенский сочельник, померла, а уж такая сварливая да злоязычная баба была, что ни приведи господи! Однако ж Панкратий любил ее и очень по смерти ее горевал, потому и стал просить святителя: “Будь милостив! Как ты есть угодник Божий, упроси Господа, пускай отпустит ее, хотя на время, а я, если что, заместо нее в котле посижу. Больно уж жалко мне ее, инда сил никаких нет смотреть, как она мучается!”.
Задумался святитель, а потом говорит: “Этого я допустить не могу, потому душа твоя, дела и помыслы на горних весах покуда не взвешены и не ведомо мне, пакостей ли ты больше натворил или чего еще, и в какую пещеру тебя определить надлежит. Однако есть другой способ: возьми гайтан от крестика нательного, да в котел к ней и опусти: коли вера в тебе сильна, то сумеешь вытянуть ее оттоль и тем спасти, а коли нет, дак не обессудь и пеняй только на себя”.
Панкратий эдак и сделал: наладился и накинул ей гайтан с крестиком на шею, да давай тянуть со всей мочи! Вовсе было вытащил женку, уж за волосья ее схватил, да она как гаркнет на него: “Совсем меня удавил, кобель поганый! И опять-то от тебя сивухой разит!” – гайтан и оборвался, и полетела грешница опять в смолу кипучую. “Не пожелала она, – сказал святой Николай, – и тут воздержать своего сердца: пускай же сидит в аду до трубного гласу!»
В пятницу Алексей решил наконец протопить баню и как следует попариться.
В этих целях он встал около девяти утра (обычно друзья просыпались не раньше одиннадцати, если исключить день утренней рыбалки), наносил воды в котел и древнюю корытообразную чугунную ванну, что стояла в помывочной, после чего с некоторым трудом растопил каменку, дрова в которой первоначально все не хотели почему-то как следует разгораться, и наколол еще березовых чурбаков, так как по опыту знал, что топить эту баню придется часа три с гаком, периодически подливая воды в выкипающий котел, пока каменка прогреется настолько, что ее можно будет закрыть.
Где-то ближе к полудню, когда можно было уже заваривать чай и совершать прочие священнодействия, Алексей сбегал к бабке Люде и предупредил ее, что он с друзьями, вероятнее всего, закончит париться не раньше пяти часов, тогда пусть и приходит (в силу возраста старушка уже не выносила сильного пара, а к этому времени баня как раз еще останется горячей, но не жаркой). Людмила Тихоновна пообещала явиться не ранее указанного срока и, сняв со стены на кухне два пучка каких-то засушенных растений, наказала Рузанову непременно употребить их при заваривании чая, а равно и при запарке веников.
Последние Рузанов обнаружил на вышке-чердаке над баней. При этом здесь были, кроме обыкновенных березовых, еще и дубовые, черемуховые, с добавлением веток можжевельника (как париться этой колючей гадостью, Алексей даже представлять на стал) и еще какие-то, которые он определить по виду и запаху не смог.
Запарив пару дубовых и пару березовых веников, Алексей окатил лавку и полок кипятком, побрызгал по углам заранее приготовленным мятным отваром и пошел кричать Скорнякова с Гурьевой, которые не замедлили явиться, увешанные полотенцами, уже в банных шапочках, с необходимой закуской и выпивкой.
В первый пар пошли все втроем. Поддавать не пришлось – выдержав не более пяти минут, они все вместе дернули в реку и, медленно ползя обратно, решили, что парилку стоит слегка проветрить, чтобы пар был посуше, а пока следует передохнуть. Только Танька еще на пару минут сбегала погреться, а потом вновь отправилась освежиться на речку.
Рузанов в бане последнее время предпочитал пить чай на травах, а к спиртному в такой ситуации относился отрицательно, Димка же, тот, напротив, принадлежал к более распространенной группе банщиков, которые полагают, что «после бани – укради, но выпей».
Вот и сейчас он вольготно расположился за столом в предбаннике и немедленно махнул один за другим пару стаканов ярославской настойки. Потом цапнул со стола снятый Татьяной перед парилкой изящный золотой нательный крестик, который висел почем-то не на обычной цепочке, а на довольно длинном ремешке плетеной кожи, и, небрежно вертя его в руках, с глупой улыбкой сообщил Рузанову:
– Знаешь, Леш, я ведь развестись решил. Хватит на два дома жить, пора, так сказать, оформить наши с Танькой отношения законным образом. А как еще? И Танька согласна. Любит она меня! Сильно любит!