Седлец — это теперь почти пригород Кутны, города покрупнее. Огромный холм возвышался перед нами — Канк, если верить карте, первая большая шахта, открытая в городе после обнаружения серебра на землях, принадлежавших католической церкви. Я видел рисунки шахт в путеводителе. Они напомнили мне изображение ада Босха. Люди, опускающиеся под землю, одетые в белые туники, чтобы их было заметно в тусклом свете их ламп, кожаная юбка на спине, чтобы быстро и не поранившись съезжать вниз. Они брали с собой хлеба на шесть дней, поскольку у них уходило по пять часов, чтобы подняться назад на поверхность, и поэтому шахтеры оставались на глубине все шесть дней недели, появляясь только на седьмой день, чтобы помолиться, провести время с семьями и пополнить запасы еды, перед тем как снова возвратиться в подземный мир. Почти у всех на груди был образ святой Варвары, покровительницы шахтеров, ибо те, кто умирал в шахтах, делали это без благословения священника, без всяких обрядов, и их тела оставались под землей, даже если их удавалось найти среди груды обвалившихся камней. Они надеялись все же найти свой путь к небесам со святой Варварой.
Город Кутна-Гора по-прежнему стоял над бывшими шахтами. Под его зданиями и улицами пролегали мили туннелей, и земля была смешана с костями тех, кто там работал и умирал, добывая серебро для жизни наверху. «Подходящее место для погребения „Черного ангела“, — подумал я, — крохотный уголок укромного ада в Восточной Европе, небольшой уголок сотовидного мира».
Мы взяли вправо у большого супермаркета «Кауфланд» и подкатили к пересечению улиц Цечова и Староседлецка. Склеп был на последней, прямо перед нами, окруженный высокими стенами и кладбищем. Наискосок от него разместился ресторан и магазин под названием «У Балану», а за углом направо гостиница. Мы попросили разрешения взглянуть на номера и в конечном счете остановились на двух, из которых хорошо был виден склеп. Затем пошли посмотреть на сам склеп.
Седлец никогда не испытывал недостатка в телах усопших для заполнения его могил. Что не обеспечили шахты, или чума, или военные, пополнялось за счет притягательной силы Святой земли. В «Хрониках Збраслава» четырнадцатого столетия записано, что только за один год были похоронены тридцать тысяч человек. Останки очень многих везли сюда исключительно ради привилегии упокоиться в земле, привезенной когда-то из самой Святой земли. Считалось, что кладбище в Седлеце обладало удивительными свойствами и каждый усопший, захороненный на нем, подвергался разложению в течение одного дня, после чего от него оставались только белые нетленные кости. Когда кости неизбежно начали складировать, потребовалось построить хранилище, и кладбищенские смотрители возвели двухэтажное здание, содержащее склеп, внутри которого останки могли быть выставлены напоказ. Но если склеп служил практической цели, позволяя освобождать могилы от скелетов и предоставлять место тем, кто больше нуждался в приюте для своего бренного тела, то он в одинаковой мере также служил и духовным целям. Кости являлись напоминанием о быстротечности человеческого существования и временного характера всех земных вещей. В Седлеце граница между этим миром и следующим была отмечена костями.
Даже здесь, в чужом для меня месте, я услышал эхо своего прошлого. Вспомнил гостиничный номер в Новом Орлеане, воздух за окном, неподвижный и тяжелый от влажности. Мы подошли совсем близко к тому, кто отнял у меня жену и ребенка, и наконец пришли к некоторому пониманию характера его «искусства». Он тоже слишком верил в быстротечность всего человеческого и оставлял позади себя собственное «мементо мори», по мере того как двигался по земле: отрывая кожу от плоти и отсекая плоть от костей, дабы показать нам, что жизнь всего лишь мимолетная, незначительная вещь и что жизнь эту легко забрать по желанию даже такого ничего не стоящего существа, каким был он сам.
Он ошибался во всем, кроме этого. Не все, что мы пытаемся достичь, не представляет ценности. С каждой жизнью, которую он забрал, мир становился беднее, потенциал возможностей этого мира навсегда снижался на эту долю, потенциал в искусстве, науке, душевных переживаниях, изобретениях, надежде и сожалениях, и эта доля ущерба должна быть помножена на поколения и поколения нерожденного потомства отнятой у мира жизни.
А как быть с теми жизнями, которые отнял я? Был ли я виновен в одинаковой с ним мере? И не поэтому ли имелось теперь так много имен и хороших людей, и плохих, которых я носил в себе и за каждое из которых я мог бы оправданно быть призван к ответу? Я мог бы пытаться доказывать, что, совершая меньшее зло, я предотвратил большее, не дал случиться непоправимому, но я все равно буду носить метку того греха на себе и, возможно, получу проклятие за это.
Но в конце концов не мог же я оставаться в стороне. Да, имелись грехи, которые я совершил в гневе, в ярости, и за них, в этом я не сомневался, я буду обвинен и признан виновным. Но другие? Я выбирал действие, веря, что большее зло лежит в бездействии. Я пытался исправить мир. По-своему.
Проблема состоит в том, что как раковая опухоль распространяется по всему организму, так небольшое коверкание души разъедает ее всю.
Проблема в том, что нет никаких меньших зол.
Мы миновали ворота кладбища и пошли вдоль могил. На более современных захоронениях в мрамор или гранит были вмонтированы фотографии умерших, а выше стояло слово «родина» и фамилия. На двух или трех в нишах, защищенных стеклом, стояли портреты всех захороненных под землей. Стояли за стеклом так безмятежно, как они могли бы стоять на буфете или на полках, когда те, кого они запечатлели, еще были живы. К входу в склеп вели три ступени. Простые деревянные двустворчатые двери, над ними полукруглое окно. Направо от входа более крутой лестничный пролет вел в часовню, так как часовня находилась выше склепа, из ее окна можно было сверху посмотреть на интерьер самого склепа.
Внутри за стеклянной витриной с картами и всякими безделушками сидела молодая женщина. Мы заплатили ей за вход по тридцать чешских крон за каждого, всего около четырех долларов за всех. Мы оказались единственными посетителями, рассматривавшими чудеса Седлеца. Было холодно, и выдыхаемый нами воздух принимал причудливые формы.
— Боже ж ты мой, — сказал Эйнджел. — И что это за место такое?
Лестница, ведущая вниз, была перед нами. На стенах с каждой стороны из длинных костей были составлены надписи «IHS», или «Jesus Hominum Salvator», или «Иисус — спаситель человечества». Их окружали четыре креста, каждый из трех костей, представляющих руки креста. Каждая рука креста завершалась черепом. У основания лестницы две колонны зеркально отражали друг друга. Они были составлены из черепов, чередуемых с тем, что, наверное, раньше являлось бедрами, причем кости были уложены вертикально под верхней челюстью каждого черепа. В двух нишах стояли огромные урны, или, возможно, крестильные купели, снова сделанные полностью из человеческих останков и прикрываемые круглой крышкой из черепов.
Я вступил в основную часть склепа. Справа и слева от себя увидел огромные пирамиды черепов и костей, количество которых невозможно было бы сосчитать. Каждая пирамида венчалась деревянной короной, выкрашенной в золотой цвет. Согласно информации, почерпнутой из рекламного листка, который нам дали при входе, останки представляли собой тех, кто предстает перед Божьим судом, в то время как короны символизировали Царство Небесное и обещание воскрешения из мертвых. На одной из стен, около дарохранительницы, снова была выложена костями надпись, гласившая: