Вокзал Санта Лючия, Венеция
Так, гватемалец, если верить паспорту. Томмасо подумал, что это самый минималистский паспорт из тех, которые ему доводилось видеть: маленький кусок картона, сложенный пополам, — вот и все. Места для штампов или виз не предусмотрено, есть только темная фотография похожего на индейца владельца паспорта, окруженная сомнительными печатями сомнительных властей страны по ту сторону Атлантического океана.
— Росо, росо, [2] — ответил хозяин паспорта на вопрос Томмасо о том, говорит ли он по-итальянски.
— По-французски?
Тоже мимо.
Оказалось, что единственный иностранный язык, которым владеет гватемалец — и то в крайне ограниченных объемах, — это английский, но знание этого языка никогда не было сильной стороной Томмасо. Да и вообще итальянцев — Томмасо помнил, что даже его школьные учителя английского по-английски толком не говорили. Зато французскому школьников кое-как обучить удавалось, хотя и чуть ли не под угрозой физических наказаний. Томмасо предпочел бы выучить английский, но считал, что теперь уже поздно. Отец воспитал его в убеждении, что после двадцати пяти поздно учиться чему-то новому. А после тридцати пора становиться самому себе врачом. Отец Томмасо, который никогда не выезжал за пределы венецианского района Каннареджо, умер от болезни легких, отказавшись обращаться за помощью к медицине. Томмасо знал, что отцам следовало бы говорить сыновьям поменьше. И понимал, что сам он очень во многом — усталая копия собственного отца.
Томмасо выпрямился и увидел свое отражение в окне поезда. В обычное время на него глянул бы седоватый человек с несколько резкими чертами лица, гладко выбритый, с пристальным взглядом и выдающейся вперед челюстью, но сегодня отражение свидетельствовало только об одном — Томмасо стоило бы остаться дома, под одеялом. Он никогда не отрицал, что привлекательная внешность служила помехой его стабильным отношениям с противоположным полом: попросту говоря, вокруг было слишком много соблазнов. В последние пару лет, правда, ситуация изменилась — примерно когда ему перевалило за сорок. И не потому, что он как-то заметно подурнел — нет, но изменились люди вокруг. Они создавали семьи и наслаждались близостью. Томмасо почти ежедневно обещал себе найти жену, но сейчас, поймав свое отражение в оконном стекле, подумал, что сегодня на это точно надеяться нечего.
— Grazie. [3] — Томмасо кивнул гватемальскому индейцу и вышел на перрон.
Первым делом он проверил свой телефон. Ни фотографий, ни новых сообщений. Томмасо взглянул на вокзальные часы. Вторник, 15 декабря 2009 года, 01.18. Он знал, что сообщения, посланные на телефон из Азии, могут идти несколько минут, иногда даже несколько часов. Разведывательные службы азиатских стран задерживают сигнал, чтобы контролировать, что именно граждане отсылают и получают. За разговорами следят не менее пристально.
— Флавио, — позвал Томмасо. — Флавио!
На этом ночном дежурстве, начавшемся под дождем семнадцать минут назад, их было всего трое. Главный участок полиции находится наискосок от вокзала, куда в половине второго прибудет поезд из Триеста, нередко привозящий нелегальных иммигрантов из Восточной Европы: они едут на Запад в поисках счастья, а находят обычно работу в каких-то жалких кухнях за мизерную зарплату.
Флавио ступил из дождя под металлический козырек над перроном и крикнул Томмасо, стараясь перекрыть окружающий шум:
— Черт с ним, с этим поездом.
— Почему?
— Самоубийство на Мурано.
— Самоубийство?
— Или убийство. Кто их там знает, на островах.
Флавио трижды громко высморкался и сунул носовой платок обратно в карман.
Томмасо снова взглянул на телефон. По-прежнему никаких вестей из Индии. «Боюсь ли я ответа?» — спросил он самого себя, возвращаясь к катеру. Практически во всех остальных случаях он оказался прав. Пару месяцев назад одного такого убитого нашли в Ханое. Такая же смерть. Такая же отметина. Тоже из благотворителей.
Пока Флавио разворачивал катер в канале, Томмасо успел заметить, что в кабинете начальника горит свет. Томмасо прекрасно знал, что это может значить: комиссар Моранте прилагает все возможные усилия, чтобы узнать, по чьей просьбе китайские власти прислали бандероль с пленкой. Скоро он это выяснит — если уж комиссар Моранте за что-то взялся, он от своего не отступится, — и поймет, что Томмасо через Интерпол послал предупреждения целому ряду европейских полицейских служб. Например в Копенгаген.
Копенгаген — Дания
Тянулись ледяные часы ожидания в районе Нордвест.
Дождь барабанил по крыше полицейской машины в усыпляющем монотонном ритме. Капли становились все тяжелее, еще немного — и дождь над Копенгагеном кристаллизуется и превратится в мягкий снег, подумал Нильс Бентцон, пытаясь дрожащими пальцами вытащить из пачки предпоследнюю сигарету.
Сквозь запотевшие окна мир вокруг выглядел кромешным месивом из воды, темноты и мигания фар проезжающих мимо машин. Он откинулся на спинку сиденья и уставился перед собой, ничего не видя. Как же ужасно болит голова! Весь вечер он благодарил провидение, что начальник операции попросил его ждать в машине. У Нильса были сложные отношения с улицей Дортеавай; не исключено, что причиной тому — исключительная способность этого района навлекать на себя несчастья. Нильс, например, не удивился бы, узнав, что во всем остальном Копенгагене сегодня ночью абсолютно сухо.
Он попытался припомнить, кто обосновался тут первым: Исламская религиозная община или Молодежный дом. Как бы там ни было, на одной улице находились сразу две организации, прямо приглашавшие хулиганов к действию. Все полицейские знают: вызов по рации подкрепления на Дортеавай означает или угрозу взрыва бомбы, или массовые демонстрации, или поджог, или как минимум массовые драки.
Нильс присутствовал при демонтаже старого Молодежного дома — как, впрочем, почти любой другой полицейский в стране: туда, кажется, были стянуты все силы. Грязное получилось дельце, никогда он этого не одобрял. Нильс очутился тогда на одной из боковых улиц, где пытался утихомирить двоих очень молодых людей, вооруженных двумя очень большими дубинками. Нильса ударили по правой руке и нижним ребрам. Мальчишки, до краев переполненные ненавистью, выплеснули на Нильса всю свою неудовлетворенность. Когда ему наконец удалось повалить одного из них на асфальт и застегнуть на нем наручники, мальчишка принялся выкрикивать ему в лицо проклятия, и его выговор не оставлял ни малейших сомнений — он вырос в северной части острова Зеландия, в Рунгстед. Богатенький буратино.
Как бы там ни было, сегодня ночью полицейские собрались на этой улице не из-за разъяренной молодежи или исламистов, а из-за рядового в отставке, решившего потратить оставшийся порох на членов своей семьи.