Вспомнилось кое-что из наставлений деда, когда я только что стал полицейским. Я сидел рядом с ним в доме в Скарборо, готовый внимательно слушать его, непроизвольно передвигал кофейные чашки по столу и одновременно наблюдал за тем, как он изучает мой значок полицейского: блики света отражались в очках, когда он вертел значок в руках. На улице было солнечно, а в помещении — темно и холодно.
— Да, странное призвание, — наконец вымолвил он. — Эти грабители и убийцы, воры и торговцы наркотиками — ведь нам нужно, чтобы они существовали. Без них у нас не было бы цели в жизни. Именно они придают смысл нашей профессии. И еще, Чарли: за каким-то жизненным поворотом ты встретишь того, кто представляет угрозу для тебя самого, и он ни в коем случае не должен оставаться у тебя за спиной, когда в конце дня ты снимаешь свой значок. Тебе придется схватиться с ним, потому что иначе над твоими друзьями, над семьей, над всеми будет нависать его тень. Такой человек сделает тебя своей игрушкой. Твоя жизнь станет придатком его жизни, и, если ты не найдешь его, если не положишь этому конец, он станет преследовать тебя до конца твоих дней. Ты понимаешь меня, Чарли?
Я понял. Или решил тогда, что понял. Даже на закате жизни дед не отделался от заразы, полученной от соприкосновения с Калебом Кайлом. Предупреждая, он все же надеялся, что со мной подобного никогда не случится. Однако случилось — из-за Странника. И вот теперь происходит снова. Будто мне в наследство досталась пресловутая обезьянка, которую мой дед остаток жизни таскал на спине, его призрак, его демон.
Пополнив свои записи, я снова взялся просматривать досье, пытаясь нащупать собственный путь через сознание моего деда и далее — к сознанию Калеба Кайла. В самом конце папки был подшит газетный лист: страница из субботней газеты «Мэн» за 1977 год (прошло двенадцать лет после того, как мой дед узнал, что Калеба Кайла больше не существует). Там имелась и сделанная в Гринвилле фотография с изображением представителя шотландской бумажной компании, которая владела большей частью лесов к северу от города, в момент торжественной передачи парохода «Каталин» на реставрацию Морскому музею Маусхэда. На втором плане фото люди широко улыбались и размахивали руками, а в дальнем углу в объектив попал силуэт человека, стоявшего лицом к камере. В руках он держал коробку, очевидно, с какими-то припасами. Даже в этом масштабе можно было разобрать, что неизвестный высок и жилист, его руки, держащие коробку, длинные и худые, ноги — сильные и стройные. Лицо, старательно обведенное красным фломастером, выглядело расплывчатым.
Но мой дед увеличил фото, затем увеличил снова, потом еще раз, и еще. Каждый очередной снимок с увеличением был подложен под предыдущий. И лицо с газетной страницы все росло, становилось крупнее и крупнее, пока не достигло примерных размеров человеческого черепа. Глаза при помощи чернил дед превратил в темные колодцы. Воссозданное крупным планом лицо, естественно, состояло из крошечных черных и белых зерен. Человек со снимка стал чем-то вроде привидения: черты его были не узнаваемы ни для кого, кроме моего деда... Потому что только моему деду довелось сидеть рядом с ним в баре, чувствовать его запах и слышать объяснения этого человека, как пройти к дереву, где качались на ветру мертвые девушки.
Мой дед был уверен: это — Калеб Кайл.
Из аэропорта я позвонил на кафедру психологии Гарварда, назвал номер своего удостоверения и спросил, есть ли сегодня лекции у Рейчел Вулф. Мне сообщили, что в шесть вечера мисс Вулф должна консультировать студентов-психологов. Было пятнадцать часов пятнадцать минут. Вдруг я не застану Рейчел в кампусе или она отменит консультацию? Можно было, конечно, обратиться к кому-нибудь, кто мог подсказать ее домашний адрес, но это заняло бы некоторое время, а вот его-то (я начинал это осознавать) у меня и не было. Поймав такси, я всю дорогу до Гарвард-сквер барабанил пальцами по стеклу. На фасаде пивной «Грэфтон» висел транспарант, возвещающий о выборах в Совет университета, и на сумках и пальто у множества молодых людей красовались значки с символикой студенческих выборов. Я направился через весь комплекс туда, где сходились Квинси и Киркленд, сел на скамеечку в тени церкви Нового Иерусалима, стоявшей наискосок от «Уильям Джеймс Холл», и стал ждать.
Без пяти шесть рыжеволосая фигурка, одетая в черное шерстяное пальто, короткие сапожки и черные брюки, прошла по Квинси и вошла в «Уильям Джеймс Холл». Даже издали Рейчел была красива, и я заметил, что не один студент, проходя мимо, украдкой бросал на нее заинтересованный взгляд. Я двинулся следом, держась на некотором расстоянии, и вошел за ней в вестибюль. Проследил, как она поднялась по лестнице, ведущей к аудитории номер шесть в цокольном этаже: просто чтобы убедиться, что она не собирается отменять консультации и уходить. Я проводил ее взглядом до аудитории, а когда она закрыла за собой дверь, сел на пластиковый стул так, чтобы мне было видно дверь, и стал ждать.
Через час консультация закончилась, и студенты устремились из аудитории с тетрадями, прижатыми к груди или торчащими из сумок. Я встал в стороне, пропуская последних из них, а потом вошел в маленькую аудиторию. Посередине помещения стоял большой стол со стульями вокруг него и вдоль стен. Во главе стола, под классной доской, сидела Рейчел Вулф в темно-зеленом свитере, поверх которого был выпущен белый отложной воротничок рубашки. Легкий макияж в сочетании с темно-красной помадой — знакомый милый облик.
Рейчел подняла голову от бумаг — и выжидательная полуулыбка застыла на ее лице, когда она увидела меня. Я осторожно прикрыл за собой дверь и сел на первый попавшийся стул подальше от стола.
— Привет, — сказал я.
Какое-то время она молчала. Потом начала не спеша складывать ручки и конспекты в кожаный портфель. Затем встала и принялась натягивать пальто.
— Я просила не беспокоить меня, — обронила она, одновременно пытаясь продеть руку в левый рукав.
Я встал, подошел к ней, помог одеться. Это было вторжением в ее замкнутый мир, но внезапно во мне поднялась обида: не одна Рейчел пострадала в Луизиане в погоне за Странником. Обида быстро прошла, уступив место угрызениям совести, когда я вновь вспомнил то чувство, которое испытал, держа ее в объятиях: ее тело, сотрясаемое рыданиями, сразу после того, как Рейчел пришлось убить человека на кладбище Метэри. И снова увидел всю картину: вот она поднимает пистолет, вот ее палец нажимает на курок, вот пламя вырывается из дула, и пистолет из-за отдачи дергается у нее в руке. Какое-то глубинное и неистребимое чувство самосохранения прорвалось в ней в тот ужасный летний день, подпитывая ее энергией действия. Мне подумалось, что сейчас, при взгляде на меня, она снова вспомнила совершенное тогда, и ей стало страшно. Мое присутствие напомнило ей о той способности к насилию, которая единожды внезапно взорвалась внутри нее, чьи угольки все еще тлели в темных закоулках ее внутреннего мира.
— Не волнуйся, — сказал я с фальшивым спокойствием. — Я здесь по профессиональным причинам, а не по личным.
— Что ж, о них я тем более не хочу слышать... — она повернулась, взяв портфель под мышку. — Извини. Мне надо работать.