Карим легонько ткнул Нуари локтем, тот кивнул — он тоже видел, — но продолжал идти вперед, не проявляя ни малейшего признака паники. Они беспрепятственно подошли к воротам. Его товарищ поздоровался с какими-то знакомыми и направился к лестнице. Поднимаясь, он по-арабски высмеивал всех этих выродков, хатаи, которые покупают у него дерьмо, чтобы задурить себе башку. Его последние слова потонули в звуках баса, сила которых увеличивалась по мере того, как они поднимались по лестнице. Оказавшись на перроне, Незза едва уловимым движением подбородка велел Феннеку осмотреться на местности.
Плотная толпа подпрыгивала на месте — отсутствующая, погруженная в тупое созерцание высоких стен ограды, буквально сотрясающихся от музыки. Если не считать нескольких разноцветных бенгальских свечей и отхаркиваний глотателей огня, вокруг которых образовались небольшие группки, никакого постоянного освещения внутри здания не было.
Незза и Карим внедрились в плотную копошащуюся темноту. Их толкали люди с закрытыми и подозрительными или отсутствующими лицами. Мужскими или женскими, определить было невозможно. Усиленная бетонными стенами музыка оглушала. Атмосфера могла бы быть праздничной, но отдавала скорее жестокостью, вытесненной на периферию сознания.
Нуари проорал агенту в ухо:
— Заткнуть бы всех этих дерьмоедов.
Кивок. Феннеку не потребовалось совершать над собой усилие, он был согласен. Его внезапно осенила мысль о том, что все это он делает впустую, и игла гнева стала колоть его изнутри. Эти люди не стоили трудов.
— Давай пошевеливайся, у меня нет никакого желания здесь поселиться. Еще две ходки после этой — и смываемся. Арруа!
Незза двинулся вперед в поисках покупателей.
18.11.2001
Несмотря на сильный холод, Линкс вспотел. Изнурение и напряжение. Он спотыкался под тяжестью Фодиля, стараясь одолеть препятствие в виде густого подлеска. Тропинки не было, он вошел в плотные заросли колючего кустарника. Сквозь ткань униформы ветки царапали кожу на ногах. Линкс с облегчением принимал эту боль, она поддерживала его в состоянии бодрствования, боевой готовности.
Над ним нависло обложенное, непроницаемое небо: ни звезд, ни луны. Он шел без фонарика, наудачу, уверенный в своей памяти. Продираясь сквозь колючую растительность, он некоторое время слышал, лишь как шипы цепляются за его тело. Выйдя на полянку, Линкс уловил журчание ручья и по звуку добрался до берега. Оказавшись на месте, он сбросил на землю пластиковый мешок и вывалил из него труп.
Линкс бессознательно отыскал знакомые камни и присел, чтобы передохнуть. Вокруг него по обеим сторонам ручья черной изгородью стояли деревья. Поднялся легкий ветерок, и голые ветки деревьев затрепетали. Он их не видел, только слышал. Их шелест вторил легкому журчанию и его дыханию. И никакой музыки, чтобы отвлечься. Вспомнив об утрате плеера, он снова рассердился и старался не замечать распростертого перед ним белеющего силуэта.
Ему не стоило ни малейшего труда вспомнить это место таким, каким он увидел его впервые. Сокровенная берлога подружки из Sup de Со [184] в Париже, выросшей в этих краях. Сюда никто не ходил. Ближайшая дорога пролегала в сотне метров. В хорошие времена здесь можно было спать, купаться, наслаждаться телами друг друга. Спокойно заниматься любовью. Сколько раз? Это было давно, весной восемьдесят седьмого. Конец учебного года, конец занятий, а вскоре и конец жизни.
«Мадам Пил». [185] Он помнил только эту кличку, которой ее называл весь выпуск. Точная копия Дайаны Ригг. [186] Три года бок о бок, не перемолвившись ни единым словом. А незадолго до начала новой жизни, между двумя плохо подготовленными экзаменами, какие-то террасы кафе, уик-энды вне Парижа то у одних, то у других и свидание — восхитительное, краткое. «Мадам Пил» была несвободна, просто имела желание немного поразвлечься. Он поддался и прожил три недели без очевидных последствий.
Нельзя сожалеть о том, чего не было.
Линкс задумался, по-прежнему ли ее семья живет там и вышла ли наконец прекрасная «Эмма» за своего официального «Джона Стида». [187] Или за другого. Этого ему никогда не узнать. Их связь умерла с наступлением июля, и больше он ее не видел. Несколько лет спустя напичканный знаниями ученик знаменитой школы покинул этот мир. Он был мертв, так же мертв, как Мустафа Фодиль, и с тех пор предпочитал посещать леса только в ночное время.
Он встал. Time to go, [188] ему еще надо сжечь мусор. Небрежно сложив пластиковый пакет, он исчез в темноте.
Измотанный Карим отпер дверь своей квартирки на улице Солитер. В ушах, большую часть ночи подвергавшихся атакам басов, гудело. Он продрог и хотел есть. Часы показывали, что до рассвета еще есть время. Он успеет приготовить еду и поспит до начала поста.
Отребье, которое он видел сегодня ночью, привело его в ярость. Незза привел его в ярость. Это задание приводит его в ярость. Когда он вызвался добровольно, речь шла об участии во внедрении в сеть внутри страны, что должно было позволить ему проникнуть в зону военных действий в Афганистане. Операция нового типа — дерзкая, но военная. А не эта постепенно превращающая его в марионетку то в одних, то в других руках; работа в штатском, от которой он теряет душевное равновесие, бесконечно испытывая параноидальное раздвоение личности.
Феннек ненадолго прилег и вытянулся на кровати, чтобы снять напряжение. Гнев уступил место отчаянию. У него складывалось впечатление, что он движется в нескончаемом туннеле. Он снова чувствовал себя одиноким и уязвимым. Байонна, база, тренировки, его напарники — все это было слишком далеко. Он соскучился по своей семье. Ничто больше не имело смысла. Он закрыл глаза. И сразу снова открыл их, испугавшись, что может уснуть. И все же он нуждался в отдыхе. Чтобы избавиться от беспокойства, он принялся молиться, прочел про себя две суры и задумался о журналистке.
В шесть часов утра Амель пила кофе в гостиной. Сильвен еще спал. Тишина в квартире нарушалась лишь гудением включенного рядом с компьютером вентилятора.
Перед ней на столе, между двумя ее голыми ступнями, лежал мобильный телефон. Сегодня тоже ни эсэмэски, ни письма по электронной почте. Ружар уехал на выходные и в последний раз проявился вчера, прислав похотливую эсэмэску. Они еще не разговаривали. Сервье, без всяких видимых причин, не подавал никаких признаков жизни.