По левой стене, похоже до самого конца строения, тянулся содержащийся в идеальном порядке верстак. Амель прошла вдоль него и задержалась возле странных тисков, очень широких и с большим количеством губок, оснащенных подушечками и, вероятно, предназначенных для захватывания хрупких продолговатых предметов. Дальше она заметила прямые и удлиненные цилиндрические деревянные детали, расставленные в ячейках вместе с металлическими трубами одинакового размера, примерно по метру. Трубы были покрашены коричневой краской или в цвет хаки. Еще она увидела ящик с большим количеством полок, где были разложены скрученные провода, винты, металлические диски с отверстиями разного диаметра, гвозди и острые как бритвы треугольные детали.
Взгляд Амель упал на шкаф, в котором хранилось несколько луков. Некоторые имели классическую форму и напоминали о старых фильмах про Робин Гуда, другие, очевидно современные, были более сложной конструкции. Там же, за запертыми решетчатыми дверцами, лежали колчаны со стрелами.
Продолжив осмотр, она обнаружила три металлических шкафа, похожих на те, что можно встретить в раздевалках. Все заперты на ключ, кроме одного, широко распахнутого. Внутри на плечиках обыкновенная одежда и странный комбинезон, скроенный из сетки со вставками защитной ткани и источающий сильный органический запах. В дверце этого шкафа было зеркало, заляпанное жирными следами пальцев. Амель машинально подошла к нему, повернула голову вправо, затем влево, скривила рот, провела языком по губам и заметила выделяющиеся в темноте, прямо за ее спиной, две одинокие черные радужки, окруженные белком. Они равнодушно смотрели на ее отражение.
Молодая женщина резко обернулась, покачнулась, потеряв равновесие от неожиданности, и неловко отступила назад, в дверцу шкафа. Сервье схватил ее за руку, чтобы не дать упасть. Какое-то мгновение они молча смотрели друг на друга. Амель не могла скрыть страха, вызванного его сплошь покрытыми темным гримом лицом и руками.
Но не только этим.
Она вдруг заметила заткнутый за пояс его спортивного костюма длинный нож с искривленным лезвием.
— Это курки, [244] в Непале купил.
Он медленно протянул ей оружие, не вынимая его из чехла.
Амель с отвращением кончиками пальцев взяла нож. Тяжелый.
— Он сделан вручную из куска железнодорожного рельса.
Рукоятка, отполированная временем и множеством рук, была из дерева какой-то ценной породы. Очень приятного на ощупь. Амель попыталась вытащить оружие из футляра, но Сервье помешал ей:
— Это кинжал охотника и воина. Там у них это священно. Его вынимают, только чтобы пролить кровь. — Он положил нож на верстак. — Извини, я опять напугал тебя. Еще подумаешь, что я специально так сделал, но тебе ни к чему видеть меня в подобном наряде. Я чувствую себя каким-то нелепым.
— Куда ты пропал? — Амель постепенно приходила в себя.
— Я собирался завтра утром поохотиться и пошел осмотреть местность, поискать следы. Э-э-э… Может, подождешь в доме, пока я переоденусь и умоюсь, и мы вместе выпьем кофе.
Жан-Лу нашел молодую женщину в комнате, служившей ему кабинетом, перед единственным книжным шкафом.
— К сожалению, у меня мало книг, я не увлекаюсь чтением.
— Если только не интересоваться историей, геополитикой и географией. Такого у тебя тут предостаточно.
На самом деле внимание Амель привлекла фотография под стеклом. Она указала на нее пальцем. Это был единственный снимок, обнаруженный ею в доме. На первом плане стояли восемь мужчин в два ряда. Все довольно молодые, с более или менее короткими волосами, в разноцветных ярких комбинезонах, перетянутых специальными ремнями. Держа в руках небрежно скомканные парашюты, они улыбались в объектив. Позади них — что-то напоминающее хвост большого самолета, а еще дальше — очень зеленая равнина, усеянная озерами. Сервье мог быть вторым слева в первом ряду.
— Это ведь ты, правда?
— Старая фотография.
Такая же старая, как ответивший ей голос, заставивший Амель обернуться.
Сервье стоял босиком, опершись о косяк двери. На нем все еще был спортивный костюм и старая вытянутая футболка с надписью «Art of Noise». [245] Кое-где на лице оставались разводы коричневой и зеленой краски.
— Мне правда неловко за случившееся. И за вчерашний вечер. Это плохое объяснение, я знаю, но в последнее время я не совсем в себе… В общем, в таких случаях я имею обыкновение замыкаться. Что никак не облегчает общения с окружающими.
— Я тоже немного взвинчена. Трудный период.
— Да, в праздники всегда трудно.
Оба погрузились в свои мысли.
Амель поспешила вернуться к снимку:
— А кто остальные?
— Бывшие друзья.
— Такие ли уж «бывшие»? Значит, хорошие друзья, раз у тебя нет никакой другой фотографии, даже твоих…
Сервье промолчал.
— О, прости, я…
— Пойду приму душ.
Остаток дня прошел в том же духе, в относительной тишине, иногда становящейся тягостной, что способствовало самоуглублению. Амель приняла решение завтра же вернуться домой. Она поняла, что пустилась в авантюру, не зная, чего от нее ждет. То есть попросту бежала от ситуации, которой пока не готова была сопротивляться. Жан-Лу не может ей помочь. Молодой женщине казалось, что она нашла в нем терпеливого собеседника, умеющего слушать, не осуждая. Но теперь она видела, что эти достоинства ему не свойственны. Он просто оказался не способен к общению. Он был скрытен. И не слишком отличался от Сильвена, такого милого до свадьбы, или Ружара, чье поведение изменилось после того, как…
Сервье уже несколько минут наблюдал за своей гостьей. Она не притронулась к еде.
— Что, невкусно?
Амель резко выпрямилась:
— Нет. Просто… Я не голодна. — Она не любила, когда ее заставали врасплох. — Твои родители… — Она осеклась. — Какая я бестактная, прости.
Жан-Лу встал, чтобы убрать свою пустую тарелку.
Чувствуя все большую неловкость, Амель наконец решилась попросить, чтобы утром он проводил ее до ближайшей станции. Она задумалась, не зная, с чего начать, и прислушивалась к его шагам, пока звуки не прекратились. Амель спиной ощущала его взгляд.
Прошла целая вечность, прежде чем он заговорил:
— В первое Рождество без них я был вдали от дома, с одним типом, которого едва знал. — Его голос звучал тихо, неуверенно. — Мой тогдашний шеф пытался уговорить меня остаться, но я отказался. Я был ничем не связан. Человек, имеющий семью, скучал бы на моем месте. К тому же я не хотел снова оказаться в родительском доме. Я и возвращался-то туда после несчастья всего два раза. Сразу, а потом гораздо позже, только для того, чтобы подписать договор о продаже и убедиться, что ничего не осталось.