Эти бесконечные разговоры! Ей хотелось, чтобы ее оставили в покое. Она родилась не в то время. Ох уж эта болтовня. Ей представлялось, что в старые времена почти не разговаривали. Ей хотелось жить в другом веке, в деревне, среди людей, которые занимались тяжелым трудом и разговаривали редко. Вставать на рассвете, идти на скотный двор доить коров, которые бы приветствовали ее мычанием. Браться за их розовые соски и слушать, как шепотом поет свою песню льющееся в ведро молоко и жужжат мухи. Прислушиваться к звукам падающего дождя, мягкой травы под ногами, а зимой — к скрипу снега. Слушать эхо в колодце. Ей очень нравились звуки колодца, — какое счастье, что у нее вместо крана колодец. Металлическая песнь жестяного ведра, танцующего в самой глубине.
Не особенно любила она и музыку. Музыка старалась казаться прекрасной, стремилась проникнуть ей в душу, притворяясь, что создана природой, но ее истинными творцами были люди. Музыке хотелось иметь публику, хотелось ублажать, а ей не нужно было, чтобы ее ублажали. Лишь иногда музыка доставляла ей удовольствие.
Однажды в хозяйственном магазине она услышала какую-то музыкальную пьесу. Она застыла перед полкой с рюмками и не смела пошевелиться, боясь пропустить хоть один звук. Играла дудочка, и казалось, что музыка сливается с блеском рюмок и светом. Когда эта мелодия закончилась и началась другая, она сразу ушла. Она не знала, играло ли это радио или пластинка, а спрашивать не хотелось. У них дома имелся проигрыватель, но она не верила, что сможет снова воскресить то впечатление. Волшебной была вся атмосфера, в том числе стекло и свет, и что-то внутри нее самой, а такое на пластинку не запишешь.
Ни у кого не вызывало сомнений, что после гимназии ей следовало продолжить учебу. У нее ведь были способности. Хоть она и не подавала голоса на уроках, оценки у нее всегда были высокими. Консультант по профориентации долго рассказывал ей об институтах с разными профилями. Она же лишь пожимала плечами.
Она начала изучать историю искусства в университете. Ее восхищали художники, которые выражали себя в картинах, а не в словах. Ей нравилось ходить в Художественный музей. Но само обучение не оправдало ее ожиданий. Она предполагала, что сможет держаться сама по себе. Тихо сидеть на лекциях и слушать, заниматься дома и потом письменно сдавать экзамены, примерно как в школе. Но здесь очень часто бывали занятия, на которых студентов разбивали на небольшие группы, по семь-восемь человек. Преподаватель требовал, чтобы участие в дискуссии принимали все. Ее вынуждали высказывать свое мнение. Все, кто сидел за столом, смотрели на нее в упор. Она не выдержала и бросила университет.
Устроилась уборщицей в больницу. Там можно было молчать. Вместе с ней работало несколько иммигрантов, которые не знали шведского языка и тоже молчали.
Она выполняла свою работу беззвучно и незаметно. Никто с ней не заговаривал. Каждое утро она забирала в подземном переходе больницы свою тележку, поднималась на лифте наверх и начинала обходить палаты и коридоры, словно призрак. Она скользила из отделения в отделение, выписывая восьмерки по натертым полам, залезала под кровати больных и умирающих людей, выезжала в коридор и переходила к кабинетам врачей, которые никогда не обращали на нее внимания, а спокойно продолжали что-то надиктовывать на свои магнитофоны. Все ее движения отличались плавностью и прозрачностью, как вода.
Общение с другими работниками сводилось к непродолжительному утреннему собранию, когда начальница раздавала задания, и кофепитию в отведенной им подземной комнате; кто хотел — разговаривали, остальные сидели молча. Кристина, молодой турок и югославка всегда сидели каждый в своем углу, уставившись в кружки, а остальные даже не предпринимали попыток с ними заговорить.
В общем, в больнице было по-своему хорошо. Родители просили и умоляли ее вернуться к учебе или хотя бы поискать другую работу. Но она и дальше вставала на несколько часов раньше них, преодолевала на велосипеде пятикилометровый путь до больницы и бродила там с тележкой со всякими швабрами и тряпками. Она все время сознавала, что такое существование не может продолжаться вечно, что на смену ему должно прийти что-то другое. Только не знала, что именно. Уборка была ожиданием этого другого, и следовало быть начеку и прислушиваться.
Она проработала в больнице около двух лет. Потом с ней что-то произошло.
Она перестала ходить на работу. Она никому не могла смотреть в глаза: ни товарищам по работе, ни родителям, никому вообще. Людские взгляды стали ее пугать, буквально причинять физическую боль. Как оружие, словно ножи. Встречи с людьми превратились в нестерпимую пытку. Она запиралась у себя в комнате, целыми днями лежала в постели, натянув на голову одеяло, и почти ничего не ела.
Через некоторое время стало немного полегче. Она начала выходить на улицу. Дождавшись, когда родители уйдут на работу, она ехала на велосипеде в город — сидеть в окружении людей в трамвае ей не нравилось, — где-нибудь оставляла его и бродила по самым многолюдным местам. Иногда она ехала на Центральный вокзал к приходу стокгольмского поезда. В это время там толпился народ — приехавшие пассажиры и встречающие их родственники. Она обычно вставала посредине перрона, чтобы ощутить вокруг себя толпу, чувствовала, как люди протискиваются рядом с ней, толкая ее сумками и рюкзаками, слушала их возгласы и смотрела на то, как они обнимаются. Она стояла в эпицентре этого урагана встреч и чувств, пока толпа не иссякала. Иногда она встречала поезд из Копенгагена и прислушивалась к тем, кто побывал в других странах, и размышляла о том, что Гётеборг все-таки слишком маленький город. Ей очень хотелось, чтобы ее поглотили толпы Парижа, Лондона, Нью-Йорка и Токио.
Как-то субботним утром, зная, что в городе будет много народу, она отправилась туда на велосипеде и стала бродить в толпе. Ей попался на глаза только что открывшийся магазинчик с товарами из разных экзотических стран. Ее заинтересовали выставленные в витрине вещицы, и она зашла в магазин, который оказался таким маленьким, что в нем едва умещались уже стоявшие там пять-шесть покупателей. Там были большие металлические серьги, кожаные браслеты, африканские ткани и корзинки, рубашки и платья с блестками, благовония и плакаты с индийскими богами, раскрашенные фосфоресцирующими красками. На стенке висел целый ряд масок различных животных.
Она сняла одну из них и примерила ее перед зеркалом. Это была маска лисы. Встретившись с собственным взглядом в раскосых лисьих щелочках, она испытала такой прилив счастья, что у нее перехватило дыханье. Она обернулась и стала разглядывать остальных покупателей и молоденького продавца. Она почувствовала себя совершенно иначе. Ее страх полностью исчез.
Не снимая маски, она подошла к молоденькому продавцу и сказала, что хочет ее купить. Он потянулся за пакетом, но она просто положила деньги на прилавок и ушла. Она долго бродила по городу. Потом, не снимая маски, поехала на велосипеде домой.
Теперь, собираясь на улицу, она каждый раз надевала лисью маску. Велосипед она больше не брала, а ездила на трамвае. Места рядом с ней никто не занимал, но ее это не волновало. Она садилась на скамейки в парках, заходила в кафе, и никто даже не пытался перекинуться с ней парой слов. Она могла ходить куда угодно и когда угодно, и ей больше не надо было выискивать людные места или успевать к определенному времени. Ее никто нигде не тревожил. Это была восхитительная свобода.