В тот момент, когда машина тронулась, Оке как раз прислонился к дверце, намереваясь что-то сказать им через окно, его отбросило в сторону, и он покатился по земле.
Лис со Стефаном не остановились. Возможно, они не успели заметить, что произошло, а возможно, просто решили не обращать внимания.
Оке медленно поднялся на ноги, он был весь в грязи, а ссадина у него на руке кровоточила. Он немного постоял на месте, придерживаясь за дуб. Потом огляделся, нацелился на писательский домик и, спотыкаясь, двинулся туда.
Анн-Мари захохотала. Оке услышал смех и остановился на тропинке между холмов. Он вертелся во все стороны, похоже, не понимая, кто над ним смеется. Потом, пошатываясь, продолжил путь и заперся в своей маленькой крепости.
Через несколько дней за мной приехал папа. Мне удалось попрощаться лишь с некоторыми членами семьи. К Оке накануне заехал какой-то близкий друг. Они вместе отравились кутить в Гётеборг, и Оке все еще не вернулся. Сигрид сидела у постели Тура. Эва искала квартиру в Стокгольме, а Лис уже переехала. Обнять меня на прощанье из дома вышли лишь Карин, Йенс и Анн-Мари.
Майя сидела на лестнице. Она посмотрела на меня правым глазом, не закрытым очками, и я склонилась к ней.
— Пока, Майя. Надеюсь, мы скоро увидимся, — сказала я и поцеловала ее в щеку.
Она вздрогнула, словно я ее укусила, и убежала в дом.
Я вернулась домой, в Гётеборг, и началась учеба в гимназии. В новой школе мне нравилось. Наконец появилась возможность научиться чему-то настоящему. Тут не было никаких дураков и задир, так что учителя могли посвящать уроки процессу обучения, а не наведению порядка. У меня появилось на удивление много друзей.
В ноябре пришла открытка от Анн-Мари. Из Калифорнии, где она работала по найму в шведской семье. Адреса она не указала, и ответить я не могла. Еще через месяц пришло рождественское поздравление. К этому времени Анн-Мари уже уехала из той семьи и работала в химчистке в Техасе. После этого я ничего о ней не слышала.
Еще несколько лет я пользовалась той же тушью, которую использовала Анн-Мари. Не потому, что верила, что ресницы у меня станут такими же черными и длинными, а в знак верности нашей дружбе. Я носила доставшуюся мне от нее блузку — тонкую, маленькую вещицу из гофрированного хлопка. Она мне особенно нравилась сразу после стирки, поскольку тогда она сжималась и плотно облегала тело. Блузка была вишневой — цвет, который раньше отсутствовал в моем гардеробе, но который часто носила Анн-Мари. Эту блузку я надевала как можно чаще. Зимой, когда в старом здании школы бывало прохладно, я носила ее под вязаными свитерами и толстыми фланелевыми рубашками.
Как я уже сказала, в гимназии мне очень нравилось, и я думала об Анн-Мари не так часто, как в предыдущие зимы. Моя тоска отступила, сделалась менее заметной. Я носила ее, как вишневую блузку, у самой кожи, подо всем остальным.
Когда стало приближаться лето, папа предложил поехать на Майорку. Он впервые решил, что располагает временем и средствами, чтобы поехать в отпуск за границу. Два года он работал не покладая рук, без выходных, не позволив себе ни дня полноценного отдыха. Теперь же он наконец закончил диссертацию о пародонтозе, получил должность, к которой так долго стремился, и решил, что может несколько отпускных недель почивать на лаврах.
По поводу поездки на Майорку я испытывала смешанные чувства. Возможность поехать за границу и собственными глазами увидеть экзотические места, которые я видела только на картинках каталогов туристических фирм, приводила меня в восторг. Но с другой стороны, я хотела быть на месте, на случай, если Анн-Мари вдруг объявится и пригласит меня в Тонгевик. Помимо тех двух открыток я не получала от нее никаких вестей. Я даже не знала, вернулась ли она в Швецию или все еще живет в Америке. Конечно, я могла поднять трубку, позвонить в Стокгольм и узнать. Но ведь существовало неписаное правило, что мы друг другу не звоним. И если Анн-Мари вернулась и хотела со мной встретиться, то позвонить следовало ей. Именно этого возможного звонка или письма я и ждала, и поэтому не проявила ожидаемого энтузиазма, когда папа изложил нам план поездки на Майорку. Он разгадал мои мысли.
— Если ты думаешь о Гаттманах, то тебе не следует питать особых надежд. Оке и Карин разводятся. Он теперь живет здесь, в Гётеборге, у какой-то мадам. Вряд ли они этим летом поедут в Тонгевик. Думаю, при таких обстоятельствах ни Карин, ни Оке этого не захочется, а Сигрид, наверное, не согласится жить там одна, без Тура.
Тур умер зимой, об этом мы прочли в газете. Мы прочли и о том, что у Лис и Стефана родился ребенок. Помимо тех двух открыток от Анн-Мари, до настоящего момента это было все, что я знала о Гаттманах. Развод стал для меня новостью, которую папа прежде держал при себе. (Откуда он, кстати, об этом знал? И где он услышал о женщине Оке? Он ведь никогда не интересовался подобными сплетнями.)
— Думаю, они, скорее всего, продадут свой большой дом. За него много можно выручить. Участок на побережье, пристань и все такое. Хотя, разумеется, они могут его просто сдать.
Так что я отправилась на Майорку, ездила с мамой и папой на экскурсии, ходила на дискотеку с двумя толстыми сестрами из Фалуна, и когда я прогуливалась по пляжу, за мной выстраивался хвост красивых испанских парней. Последнее обстоятельство сильно укрепляло мою уверенность в себе, пока я не обнаружила, что фалунские толстушки тоже являются объектом интенсивных ухаживаний. Даже у мамы, носившей нелепую шляпу от солнца и цветастое махровое платье, завелся поклонник, который был вдвое моложе ее и выкрикивал что-то вдохновляющее по-испански каждый раз, когда она проходила мимо уличного кафе, где он имел обыкновение проводить время.
Однажды вечером, когда мы с родителями сидели в ресторане, где танцевали фламенко, я услышала, что они обсуждают исчезновение Майи. Я повернула стул к танцорам и поэтому сидела спиной к родителям. Играл оркестр, и один из гитаристов пел так громко, что крыша, казалось, вот-вот взлетит, поэтому родители, вероятно, решили, что я их не слышу. Но чтобы перекричать музыку, им приходилось говорить довольно громко, к тому же они уже выпили вина, поэтому, думаю, им сложно было оценить степень громкости собственных голосов. Во всяком случае, я услышала, как мама сказала, что исчезновение Майи было загадочным и странно, что в газетах так мало писали о том, как ее нашли. Папа что-то пробормотал, и я краем глаза заметила, что он бросил взгляд на меня. Я в упор уставилась на танцоров фламенко, притворяясь, что полностью поглощена этим глупым танцем, а сама стала прислушиваться к тому, что ответит папа. Он изложил поразительную теорию о том, что Оке с Карин начали отдаляться друг от друга уже прошлым летом и что исчезновение Майи было связано с какой-то ссорой по вопросу опеки над ней. И якобы вполне вероятно, что Оке прятал девочку у своей любовницы в Гётеборге или Карин скрывала ее у какой-нибудь подруги.
Это казалось такой дикостью, что мне пришлось изо всех сил сдерживаться, чтобы не повернуться и не расхохотаться. До исчезновения Майи у Карин с Оке, насколько позволял мне судить мой скромный опыт, был гармоничный, равноправный и во всех отношениях прекрасный брак. Они оба так глубоко скорбели по поводу исчезновения девочки, что сама возможность, что кто-то из них просто разыгрывал спектакль, была абсолютно исключена. Кроме того, папа забыл о том, где именно Майю нашли — на том поразительном скальном уступе на Ракушечном пляже. Неужели настолько опасную ситуацию подстроил кто-то из них? Ради чего?