— Черт! — вскрикнул он, коснувшись костяшками пальцев моторного блока.
— Он же раскалился, — сказал отец.
— Как я могу определить, что тут случилось, если ты торчишь у меня за спиной?
— Ты работал на ней всухую, Тео, — сказал Малкольм. — Я каждый раз осенью сливаю масло. Двигатель заклинило.
Тео перевел взгляд с косилки на ботинки отца.
— Все равно она уже старая была, эта машина, — сказал Малкольм. Он дышал с присвистом.
Тео запорол мотор. Он обернулся, посмотрел в сторону сарая, на полосу скошенной травы, рассекшей заросшую лужайку. А Малкольм смотрел на останки яхты, и Тео знал, о чем думает отец.
— Да я все равно думал в этом году пригласить парнишку из нашего квартала подстричь траву, — сказал отец. — Он тут как-то с самолетом игрушечным заходил.
Отец думает, что он, Тео, даже лужайку подстричь не способен.
— Симпатичный парнишка. Аккуратный такой.
Яхта торчала во дворе, ржавея все больше и больше, каждый раз напоминая Тео о том, каким безрассудным и безответственным он был. Но с завтрашнего дня Тео начнет понемногу покупать себе уважение.
— У парнишки косилка новая — «Торо». Самоходная. Взгляд прямой — в глаза смотрит. И «сэр» говорит.
Inde Deus Abest. [28] Все нутро ящика излучало жар. Пахло как в сауне — сухим деревом и потом. Многие часы Стона промерзал до костей, но теперь пар, поднимавшийся от его тела, сконденсировался под крышкой ящика и горячими каплями падал ему на лицо. Плед сбился кверху, под самый подбородок, и стал таким тяжелым и жарким, что приходилось бороться за каждый вдох. Очень похоже на то, как в детстве его оборачивали в горячие простыни, когда у него был полиомиелит. Он попытался отвернуться, отодвинуть голову подальше, сдвинуть плед вниз, шевеля плечами, цепляясь за него пальцами, носками башмаков. Но щиколотки были плотно стянуты клейкой лентой так, что его худые колени скреблись друг о друга, еще одна лента притягивала руки к телу и не позволяла даже приподнять ладони. Когда он попытался перекатиться на бедро, повернуться на бок, он наткнулся на веревки, натянутые между ним и крышкой ящика, от ступней до груди. У жары в ящике был вес и объем. Она была яростной. Неистовой.
Стона попытался протащить свои мысли сквозь лабиринт отвлекающих моментов. Это могло бы быть так же просто, как, давая коню остыть, прогулять его по периметру манежа. Но сейчас Стона слишком устал, он не мог обуздать свой ум — он вырывался, его невозможно было остановить, у Стоны не было иного выбора, только держаться, пока его ум, словно конь, несся вниз по предательски опасным, крутым тропам.
Кровь заливает тротуары. Кровь стекает по сточным канавам. Память Стоны несла его сквозь деловую поездку в Кувейт-Сити во время забоя скота в честь праздника Байрам. Овцы, козы, коровы, подвешенные за задние ноги, свисают с балконов, с толстых ветвей деревьев. Блеют, мычат, визжат животные. Искры снопами летят от точильных камней, чей скрежет раздается на улицах города целыми днями, электрические точила вращаются на треножниках, скрежеща о лезвия ножей. Горла, взрезанные во славу Аллаха. Искаженные громкоговорителями призывы к молитве эхом отдаются во всех направлениях. Запах крови, вонь гниющей плоти. А сейчас животный запах, похожий на запах мочи, шерсти и пота, исходит от него самого. Его кровь, его плоть загнивают в этой жаре. Это запах его собственной смерти.
Стона в уме перемотал пленку и оказался на встрече с кувейтским нефтяным министром, предлагавшим ему девятнадцать с половиной процента, однако Стона целых два дня держался твердо и настаивал на шестнадцати, зная, однако, что может согласиться на 18,25 %, хотя желательнее всего было бы 17 %. Тут вдруг, потягивая эту кошмарную опресненную воду, он уловил в потоке арабской речи слова «F-18», и прежде чем его переводчик успел заговорить, Стона понял, что переговоры следует проводить в более широком формате. Придется призвать кого-нибудь из посольства.
Он взял билет на коммерческий рейс на Родос, где в отеле его ждала Нанни. Когда он вышел из машины и увидел ее около бассейна, она была в белом купальнике, цветастый платок — вместо юбки — был завязан узлом на бедре. Сейчас, под клейкой лентой, глаза Стоны наполнились слезами, охладившими и омывшими обожженные соленым потом глазные яблоки, и он мог бы провести тут многие часы, вспоминая каждый дюйм Нанни. Он начал бы с пальцев ее ног. Он видел их совершенно ясно. Три самых маленьких пальца на каждой ноге подогнулись — слишком долго она втискивала их в элегантные туфельки, не соответствовавшие форме ноги. Три-четыре волоска, тоненькие, словно ресницы, росли на фалангах больших пальцев. Летом, когда ее ноги золотились от загара, две полоски от босоножек — такие же белые, как кожа под грудью, — сходились в ложбинке между большим и вторым пальцами.
Он увидел, как ноги Нанни шагают по верху стены в Турции, в замке крестоносцев Святого Петра в Бодруме, куда они приплыли с Родоса паромом. «Я надела не те туфли», — говорила Нанни, вытряхивая камушки из босоножек; она прислонялась к мужу, опираясь о его руку, когда они с трудом спускались по крутым ступеням — опасно поставленным друг на друга, вытесанным из камня блокам, которые становились все более массивными, по мере того как они спускались все глубже внутри стены замка. Постепенно исчезал из глаз вид на Эгейское море, воздух становился все прохладнее. Они протиснулись через узкую дверь, с яркого, слепящего солнца во тьму, в тесную комнату — каменный мешок, к стонам и красным вспышкам света. Когда их глаза привыкли к мраку, они разглядели скелеты, прикованные к стене, с механической резкостью дергающиеся руки манекенов, протянутые сквозь черную железную решетку, вделанную в каменный пол. Они услышали несущиеся с магнитофонной пленки вопли жертв и злые приказания басом, якобы произносимые их мучителем — статуей здоровенного мясистого человека с бешеным взглядом, с бородой и волосами, как у разъяренного животного, и в одежде крестоносца, украшенной эмблемой святого Петра; крестоносец держал кнут, который угрожающе дергался вместе с механическими подергиваниями его руки. Над его головой, на мраморном кубе, аккуратно и точно, как гравируют имена умерших на могильных плитах, были выгравированы слова: «Inde Deus Abest» — «Ибо Бог далеко».
Inde Deus Abest. Стона не хотел в это верить. Он не хотел верить, что Бог не давал утешения мусульманам, умиравшим от голода в темнице замка. Он не хотел верить, что Бога нет с ним в этом ящике. Как иначе он, Стона Браун, мог бы сохранить рассудок? Чем еще можно было бы объяснить те моменты, когда ему удавалось заснуть и сны приносили ему освобождение? Те сны, в которых он мог ходить, и выпрямиться, и потянуться, мог погладить лодыжки Нанни кончиками пальцев. Ее лодыжки всегда были такими хрупкими! Слабое звено. На теннисном корте она вечно получала растяжение лодыжек. Теперь кожа на ее лодыжках стала менее упругой, выдавая возраст, но они по-прежнему оставались стройными и тонкими, как кисть руки.
Inde Deus Abest. Нет. Бог здесь, со Стоной. Как же иначе Стона мог бы забыть о жаре, о жажде? Он уж было подумал, что пик жаркого дня позади, что жара отступает, будто с него одно за другим снимают одеяла. Но теперь он услышал, как, корчась от зноя, поскрипывает металлическая дверь гаража: духовку включили на полную мощность. Он с трудом набрал в грудь воздуха и понял, что стоны, должно быть, были его собственными. Он снова увидел механического крестоносца, герб рыцарей Святого Петра на его груди и голову, которая теперь была головой его похитителя.