А сейчас она оставила печенье остывать и вывела велосипед из гаража, пройдя мимо матери, пропалывавшей цветочную грядку вдоль подъездной аллеи.
— Куда это ты? — спросила мать. — В такое время?
— Мама, ну пожалуйста! — ответила Коллин.
— Это так ты разговариваешь с сестрами в монастырской школе? Разве нельзя проявить к матери хоть чуточку уважения?
— В парк. Дома просто нечем дышать aprés-midi. [45]
— Ужин ровно в пять тридцать. Это значит — руки уже вымыты и ты за столом.
— Oui, oui, ma bête, [46] но я предпочитаю есть свой обед, — Коллин подчеркнула голосом это слово, будто загасила носком туфли сигарету на грязном асфальте, — в более цивилизованное время, в девять или в десять вечера.
— Боже упаси!
— A bientôt! [47]
Нужно было взобраться на холм — тем лучше, это разгорячит ее еще больше и она еще сильнее вспотеет. Она склонилась к рулю и изо всех сил жала на педали, так что подошвы ее теннисных туфель сгибались под давлением ступней. Велосипед у нее был белый, от «Монтгомери Вард», и она держала его в безупречной чистоте. Коллин обожала свой велосипед. Она любила белую корзину, укрепленную на руле, розовые и голубые маргаритки, украшавшие перед. Обожала спортивного вида защитную сетку и изящные тонкие шины. Но самой любимой деталью велосипеда была для нее металлическая пластинка на заднем крыле с тремя словами, выгравированными на ней золотыми буквами: «Made in France».
В один прекрасный день она будет жить в Париже, во Франции. В фильмах она видела каменные жилые дома с чугунными балконами, глядящими на широкие, обсаженные деревьями улицы, уставленные скульптурами. Ей сделают предложение выйти замуж не где-нибудь, а на набережной Сены. Она мельком взглянет на бывшего возлюбленного на великолепной лестнице Оперного театра. Она станет устраивать пикники на траве газона у Эйфелевой башни.
Французский язык был для Коллин самым любимым из всех предметов. И на самом деле, у нее всегда была круглая пятерка по всем предметам, но по французскому она особенно преуспевала. Сестра Анджелина давала ей дополнительные задания на дом, а по пятницам, после уроков, — час индивидуальных занятий. В то время как другие дети еще только учились считать до ста, Коллин уже могла сказать: «Мне немного скучно, давайте пойдем в дорогой ресторан». Когда другие заучивали дни недели, Коллин учила наизусть: «высокие каблуки, чулки, платье, юбка, блузка, шелковая комбинация, бриллиантовые серьги, брошь с изумрудом».
По ночам она лежала в постели с карманным словарем Ларусса, листая страницы, отыскивая новые слова. Так она и отыскала прозвище для своих родных — ma bête — мой зверь, моя зверюга. И той же ночью она напала на слово «fou» — безумный, глупый. Оно значит то же и звучит почти так же, как английское «fool» — дурак, а еще похоже на «full» — полный, сытый. На следующий день она сказала своим родным: «Сестра Анджелина научила нас новому выражению: „Je suis fou“ — Я сыт. Я сыта». И обратилась к матери: «Попробуй-ка это сказать, ma bête. О, прекрасно! C’est superb!» [48]
Коллин добралась до вершины холма и поехала вниз по Кларк-стрит. Впереди ей уже было видно скоростное шоссе, мелькание мчащихся друг за другом легковых машин и со свистом рассекающих воздух тяжелых грузовиков, несущихся по эстакаде. Она снова сильнее жала на педали, приближаясь к арке моста, и крепко сжимала белые ручки руля, когда, запыхавшись, въезжала в густую тень — в прохладный и влажно-пахучий воздух. Машины проносились над ее головой со звуком выпущенной из лука стрелы. Проехав под мостом, она прислонила велосипед к телефонному столбу и принялась карабкаться по крутому склону земляной насыпи к самому шоссе. К этому моменту ей было так жарко, она так разогрелась, как ей и хотелось. Бусинки пота щекотали голову под волосами, руки — от кистей до плеч — влажно блестели, и она ощущала соленый вкус капель у себя на губах.
Плохо державшийся камень сорвался из-под ее теннисной туфли, и Коллин съехала на коленках на несколько футов вниз по склону. Она вернулась наверх в облачке пыли, кожу ее покрывал легкий песчаный налет. Добравшись до самого верха, Коллин сперва ухватилась за нижний телефонный кабель, потом за верхний — два кабеля тянулись здесь от столба к столбу до самого Нью-Йорка. Когда она на руках подтягивалась к шоссе, пот уже градом катился по ее щекам. Она отерла щеки о внутреннюю сторону предплечья и твердо встала обеими ступнями на край дорожного покрытия: земля под выступающим краем давно осыпалась. Ее голые ноги упирались в нагретые солнцем телефонные кабели. Там, где она стояла, скрытая боковиной моста, пересекавшие его легковушки и грузовики не могли ее заметить, так что, проезжая мимо, они не отворачивали в сторону, чтобы ее объехать, а держались близко к обочине.
Первая легковушка промчалась мимо девочки, обдав ее воздушной струей. Коллин была видна верхушка тяжелой фуры, шедшей, покачиваясь, через мост, за ней шла еще одна. Волна горячего ветра ударила в девочку, и она удержалась на ногах, схватившись за кабели. А потом, когда фура мчалась мимо, всасываемый движением воздух рванул Коллин вперед: только кабели, к которым прижимались ее ноги, не дали вытянуть девочку на дорожное полотно. Ветер от второй фуры снова обрушился на Коллин, а затем ее снова чуть не вытянуло на дорогу.
Вот это она и делала. Взад и вперед, взад и вперед, ветер — мощный, свежий, щекочущий нервы, грохот такой громкий, что не дает ни о чем думать, а еще — всасывающий ее поток воздуха. И с каждым новым грузовиком она поддразнивала себя: «Как на этот раз, не потянет ли ее вперед так сильно, что поток воздуха оторвет ее теннисные туфли от дорожного покрытия, перенесет ее ноги через телефонные кабели и швырнет ее саму на дорогу, посреди стремительно мчащихся грузовиков?»
Они чуть ли не силком заманили Тео в кабинет. Мать застилала постель Тиффани. В воздухе стоял какой-то странный запах, вроде бы — жженого уксуса.
— Закрой дверь, — сказала ему Тиффани. — Мы не хотим, чтобы дедуля услышал.
— У меня не так уж много времени, — сказал Тео. — Я оставил твою маму в пассаже и должен поехать ее забрать. — После того как он заберет Коллин из мини-складов, они наконец сделают этот телефонный звонок. — Итак, что могу сегодня я сделать вас обоих для? — И он хлопнул в ладоши.
— Во-первых, мы отмечаем день рождения дедули, не забудь! Примерно в пять часов. Завтра. Только мы. Это будет сюрприз.
«Господи помилуй!» — подумал было Тео, но потом рассчитал, что так получится даже лучше — на короткое время они смогут расслабиться, прежде чем поедут за выкупом.
— Идет! — сказал он. — Все святое семейство будет в сборе.