— Я иногда лежу тут с широко открытыми ставнями и смотрю на него, когда молитвы читаю.
Он на миг положил ладонь ей между лопаток и тут же убрал руку. Ладонь у него вспотела, рука застыла над ложбинкой на ее спине.
— Колокола звонят к мессе. И когда свадьбы. Звон такой чудесный.
Теперь Стона прижал руку к ее спине и придвинулся поближе, притянув ее плечо к своей груди.
— А как ты себе представляешь свою свадьбу? — спросил он.
Ложь прозвучала с неподдельной искренностью, так что, когда Марджори повернулась к нему, ее губы раскрылись — аромат сочной мякоти груши, — и они упали на кровать, слившись в объятии, лихорадочный жар ее губ — на его губах.
Тогда-то впервые Стона и познал физическую страсть. Марджори словно обвилась вокруг него, он чувствовал вкус ее слюны, ее пота, ее кожи. Он вдыхал запах ее духов и мыла. Ощущал ее дыхание на своем ухе. Оборочки ее белой блузки, ее кардиган, бретельки и чашечки ее бюстгальтера были смяты, спущены до талии. Он целовал ее белые веснушчатые плечи. Ее тело, ее грудь словно рождались из пены одежды, расцветали — как цветок, как Венера, как Primavera, [51] — будто сама весна расцветала перед ним. Груди ее были истинным плодом юношеских фантазий: такие полные, такие упругие, они казались такими нежными на ощупь. В глубокой ложбинке между ними прятался золотой крестик на золотой цепочке. Стона нежно взял обе груди в ладони и прижался губами к соскам.
Лежа связанным в ящике, в поту и моче, Стона вдруг почувствовал, что отвратительно возбужден. После того как в тот вечер он вернулся к себе в общежитие, крадучись, чтобы не разбудить соседа по комнате, он нырнул под одеяло и, положив на низ живота носовой платок, стал поглаживать себя, пытаясь представить в своих объятиях Нанни. Но по сравнению с телом Марджори тело Нанни было подобно ее белым теннисным туфлям — изящное и элегантное, узенькое и консервативное, грациозное, практичное — ничего лишнего. Фигура, которая останется хорошей даже после рождения детей. Всегда подтянутая, всегда элегантная — и в теннисном костюме, и в купальнике у клубного бассейна.
Как он любил Нанни! Неужели возможно так беззаветно любить одну женщину и испытывать такое вожделение к другой? Почему это грешно? Рядом с ним, всего в нескольких футах, спал его сосед по комнате, а он представлял себе, как Марджори сидит на нем верхом, касаясь его губ то одним своим соском, то другим, и тут его язык вырвался изо рта, лизнув темноту, а сам он резко перевернулся на живот.
На следующий вечер он снова пригласил ее пообедать с ним, и снова они поднялись по скрипучей лестнице к ней в комнату, и снова, в пыльном свете уличного фонаря, Стона целовал ее груди, ее соски, ее золотой крестик, бормоча что-то вроде молитвы, чтобы ему не пришлось сегодня ночью возвращаться в общежитие, к своему носовому платку.
Марджори крепко прижала его голову к своей груди:
— В наше первое свидание, Стона, в тот чудесный вечер сорок три дня тому назад…
Он принялся быстро считать в уме, озадаченный ее точностью:
— Я думаю…
— Я давно хотела тебя спросить, знаешь, милый, я, когда проснулась на следующее утро… ну… там у меня все было в таком ужасном беспорядке… И я слишком много выпила, а со мной такого вообще не бывает, и я до тех пор никогда шампанского не пробовала. Я не собиралась тебе об этом говорить. Но я что хочу сказать — я ведь не помню, то есть я правда не помню — может, у нас с тобой что-то было? Мне так плохо было утром от всего того, что я выпила, но, как я уже сказала… там у меня все оказалось… в беспорядке. — Взгляд Стоны не дрогнул, он смотрел прямо ей в глаза — искренне и честно, по-джентльменски. А в глазах Марджори сейчас стояли слезы. — Мне ужасно стыдно, что, может, я позволила своим страстям взять надо мной верх, потому как даже в тот вечер я уже поняла, видя, как ты мне пальто подавал и как руки коснулся, когда объяснял, какой вилкой надо сначала есть, я поняла, что мы с тобой настоящая пара и влюбимся друг в друга, как оно с нами и получилось. — Тут Стона позволил своему взгляду смягчиться, что, как он понимал, означало: «Да, это правда». Грех умолчания. Или он и вправду ее любит? Голова его плыла в жарком мареве вожделения. — Нормально-то я про такие неловкости и говорить бы не стала, да только я уже на две недели запоздала, ну, ты понимаешь, запоздала с месячными, и через неделю мне, может, к врачу придется пойти, если ты сам сможешь вспомнить, что я себя в тот вечер плохо повела.
Товарищи по «Плащу и кинжалу» все устроили. «Мы берем на себя заботу о таких вещах, — сказал ему парень постарше, казавшийся Стоне, в его двадцать лет, таким многоопытным. Он сидел, положив ноги на письменный стол вишневого дерева, прямо между стопками книг. — Харолд даст тебе адрес. Возьми с собой деньги — наличными».
Стона сказал Марджори:
— Я хочу на тебе жениться. — И он нежно коснулся ее щеки. — Но мне ведь еще два года остается до получения степени магистра. — Он продолжал говорить: — Моя карьера… Наша с тобой семья… В должное время… — Он придумывал сценарии о том, как отец лишает его наследства. — Сделай это сейчас. Ради меня. Ради нас — и в будущие годы Бог даст нам счастье родить много детей.
Потом, как-то вечером, на улице, соседствовавшей с небезопасным районом, Стона подвел Марджори к дому, адрес которого ему дали его сотоварищи. Это была приемная врача. Рабочий день уже закончился. Они постучали в дверь и вслед за доктором прошли через холл в приемную. Здесь занавеси были задернуты и свет выключен. Стона держал Марджори за руку. От аквариума в углу комнаты шел голубоватый свет. Единственным другим источником света была приоткрытая дверь в кабинет врача. Стона сжал руку Марджори, потом выпустил ее, чтобы достать из кармана деньги. Марджори наклонилась и рассматривала рыбок в аквариуме, всячески стараясь не глядеть на доктора.
— Это морские ангелы, — сказал доктор. Голубой свет окутывал лицо Марджори. — Они очаровательны, — сказал доктор. Стона вложил ему в руку деньги. — Не правда ли? — сказал доктор.
Стона крепко обнял ее, стараясь приободрить. Слава Богу, она — сильная девочка. Они приняли решение, и она не рассыпается на составные. Марджори повернулась и пошла вслед за доктором в другую комнату, но, прежде чем тот закрыл дверь, обернулась к Стоне и одними губами сказала: «Я тебя люблю». Ее глаза еще раз спрашивали, уверен ли он, что это — единственно возможный путь, и Стона, до самой последней минуты по-прежнему ее убеждая, кивнул «Да».
Потом, глядя сквозь матовое дверное стекло кабинета на расплывчатые фигуры врача и Марджори, он попытался убедить и себя самого. Ему всего двадцать, он — студент. Он любит Нанни. Они уже подобрали имена для своих будущих детей. Родители его были бы просто раздавлены горем. Ему было видно, как Марджори ложится на спину, ее фигура сквозь матовое стекло виделась какими-то отдельными пятнами, так что казалось, что ее просто втянуло в стол. Доктор подкатил к столу поднос с инструментами; после этого ни тот ни другая вроде бы не шевелились — темные расплывчатые тени, застывшие без движения. Стона всем сердцем молил простить ему этот смертный грех, силился вызвать ту же мольбу в сердце Марджори. Он отвернулся от двери в кабинет и уставился на рыбок. Как же он сможет заставить себя признаться в этом хоть когда-нибудь? Как он сможет хоть когда-нибудь стереть это из памяти?