Руководство для Читающих кружево
Точно престарелая чета во время круиза на яхте, Рафферти и Таунер сидели рядышком на крыльце, с одеялами на коленях, придвинув кресла вплотную к перилам старого викторианского особнячка, который Рафферти купил в первую зиму по приезде сюда и с тех пор об этом жалел.
«Путешествие в никуда» — вот как Таунер называла сидение на крыльце. Так она проводила большую часть времени после выхода из больницы. Врачи прописали ей покой и разрешили поплавать, когда она окрепнет, — непременно в соленой воде. Идея принадлежала Рафферти. Он знал, что Таунер прекрасный пловец, как и все женщины рода Уитни, а потому посоветовался с врачом насчет плавания.
— Отличная мысль, — сказал доктор.
Но до сих пор Таунер даже не подходила к воде.
Она провела в клинике три недели, первую из них — под капельницей. У нее началось сильное заражение — по словам врачей, послеоперационное. С осложнениями. Они не уточнили, с какими именно. Осложнения были неотъемлемой частью жизни Таунер, и это беспокоило Еву сильнее всего. Проблемы возникали как нечто неизбежное, судя по реакции Таунер. Рафферти то и дело вспоминал слова Евы: «Есть много способов покончить с собой».
Пока Таунер лежала в больнице, Рафферти прочел все, что сумел найти, о близнецах. Оказалось, это настоящий феномен. Потерять своего близнеца в любом возрасте — все равно что утратить часть себя. Даже люди, которые не знают, что у них есть близнецы — например, если они потеряли брата или сестру еще в утробе матери или были разлучены при рождении, — всю жизнь страдают от одиночества и горя, как будто лишились половины собственной души и им не суждено обрести целостность.
С тех пор как Рафферти прочитал дневник Таунер, у него из головы не выходила картина самоубийства Линдли в изложении ее сестры. Таунер испытывала классический «комплекс выжившего». Самоубийство практически невозможно позабыть. В Фордхэме сосед Рафферти покончил с собой, и было еще тяжелее оттого, что о случившемся молчали: католическая церковь считает самоубийство не просто преступлением, а смертным грехом. И почему-то кажется, что это действительно грех. По крайней мере так почти всегда считает тот, кто остался в живых. Самоубийство вызывает неприятное ощущение, как будто ты совершил проступок, после которого невозможно полностью оправиться, — например, согрешил или подцепил стыдную болезнь.
Именно Рафферти обнаружил своего фордхэмского соседа мертвым. И с тех пор не мог найти в себе силы позабыть эту ужасную картину. В отличие от Таунер он никогда не пытался покончить с собой — по крайней мере напрямую, — но возможность всегда существовала. Например, вирус. Как только в броне появляется брешь, он проникает внутрь и ждет, когда организм ослабнет. Никогда не знаешь, в какой момент падет защита и болезнь нанесет удар.
Рафферти навещал Таунер в салемской больнице почти каждый день, заезжая туда по пути домой. Они почти не разговаривали — просто сидели на крыльце и смотрели на гавань. Когда Таунер выписали, детектив решил, что логичнее всего пересадить ее на свое крыльцо, откуда вид лучше. Да и вдобавок проще за ней присматривать.
Она не могла вернуться в Калифорнию и не хотела жить в доме Евы, и Рафферти вполне ее понимал, поэтому предложил поселиться у него, в комнате дочери.
— Всего на несколько недель, пока вы не окрепнете, — добавил детектив, когда Таунер заколебалась.
Ей понравилась комната Леа. Таунер было уютно в окружении вещей, которые не имели отношения к ее жизни: плакат с изображением Тупака Шакура над комодом, мягкие игрушки, самодельный гамак…
— Сколько лет твоей дочери? — Это было единственное, о чем спросила Таунер.
— Почти пятнадцать.
Леа справила бы день рождения здесь, но отец перенес дату ее приезда.
— Может быть, приедешь недельки на две попозже? — спросил Рафферти у дочери по телефону. — Мы пойдем на лодке в Мэн…
— На большой лодке или на маленькой?
— На большой.
— Ладно, — сказала она. — Как скажешь.
Бывшая жена Рафферти страшно злилась, что он перенес дату, не договорившись с ней.
— Нельзя вечно менять планы, — заметила она.
— Я сделал это всего один раз. И Леа, кажется, не против.
— Ты ничего не знаешь о детях.
Рафферти подумал, что она, возможно, права.
— У меня работа. — В общем, это было не оправдание, но больше он ничего не мог сказать.
— Что там опять стряслось?
— Убийство.
В трубке воцарилось долгое молчание, когда он произнес это слово.
— А я думала, ты переехал в Салем, чтобы наконец избавиться от дел об убийствах, — наконец произнесла она.
— Я переехал сюда, чтобы много от чего избавиться.
Прямое попадание. Впрочем, он не хотел ее обижать. Это получилось по привычке.
— Нельзя вечно все менять, — повторила она. — А если у меня свои планы?
— Значит, дело все-таки в тебе, а не в Леа?
Щелчок. Он привык к тому, что она бросает трубку. Так заканчивалось большинство разговоров. Обычно по его вине.
Целый час Рафферти было стыдно. Леа наверняка переживала из-за того, что у него поменялись планы. Но детектив понимал, что приезд в Салем для дочери не развлечение, а повинность. Так говорила она сама. Наполовину радость, наполовину обязанность. Девочка хорошо умела подбирать слова. Рафферти слегка обиделся, когда она так выразилась, пусть даже Леа и была абсолютно права. Общаясь, они испытывали неловкость. Леа было столь же непросто жить здесь, как и ему — принимать гостью. Не то чтобы он не любил дочь. Рафферти обожал Леа. Но чувство вины из-за того, что он ее оставил, было слишком сильным. Когда он уезжал из Нью-Йорка, она попросилась с ним. Ей не нравился мужчина, которого предпочла ее мать, и Леа сказала:
— Я хочу остаться с тобой.
— Твоя мать никогда тебе не позволит, — ответил Рафферти.
Больше она никогда не просила отца. Рафферти знал, что просить не в характере Леа, как и дознаваться о причинах перемен. Девочка не задавала вопросов. И слава Богу. Меньше всего Рафферти хотел, чтобы дочь знала, почему он перенес дату визита. Ей незачем знать, что он влюбился в Таунер Уитни.
Как правило, Рафферти сам готовил ужин на двоих. Чаще всего пасту, потому что Таунер охотно ее ела. Мороженое ей тоже нравилось. Иногда в Уиллоуз заезжал фургон с мороженым, и Рафферти шел за ним на пляж. Если работал допоздна, то по пути домой покупал мороженое в «Молочной ведьме». Особенно Таунер любила рожки, посыпанные шоколадной стружкой.
— На что ты смотришь? — спрашивал Рафферти.
Большую часть времени она глядела куда-то вдаль. Он не раз задавал этот вопрос, но, как правило, не получал ответа.