— Бомбардировщики «хейнкель-сто одиннадцать». Истребители «хейнкель» и «фиат», — ответил ему Роберт Джордан.
— Большие с низкими крыльями как называются?
— «Хейнкель-сто одиннадцать».
— Как бы ни назывались, от этого не легче, — сказал Хоакин. — Но я задерживаю вас. Пойдемте, я вас провожу к командиру.
— К командиру? — спросила Пилар.
Хоакин кивнул с серьезным видом.
— Мне так больше нравится, чем «вожак», — сказал он. — Звучит по-военному.
— Ты скоро совсем солдатом станешь, — сказала Пилар и засмеялась.
— Нет, — сказал Хоакин. — Но мне нравятся военные термины, с ними приказы яснее и дисциплина крепче.
— Вот этот придется тебе по душе, Ingles, — сказала Пилар. — Он у нас серьезный.
— Может, понести тебя? — спросил Хоакин девушку, обняв ее за плечи и с улыбкой заглядывая ей в глаза.
— Одного раза хватит, — ответила ему Мария. — Но и за то спасибо.
— А ты помнишь, как это было? — спросил ее Хоакин.
— Я помню, что меня несли, — сказала Мария. — А тебя не помню. Цыгана помню, потому что он меня то и дело бросал. Но все равно спасибо тебе, Хоакин, как-нибудь в другой раз я сама тебя понесу.
— А я хорошо помню, — сказал Хоакин. — Помню, как я держал тебя за обе ноги, а животом ты лежала у меня на плече, а твоя голова свешивалась мне на спину, и руки тоже там болтались.
— У тебя хорошая память, — сказала Мария и улыбнулась ему. — Я вот ничего не помню. Ни твоих рук, ни твоего плеча, ни твоей спины.
— А сказать тебе одну вещь? — спросил ее Хоакин.
— Ну, говори.
— Я тогда очень радовался, что вы висишь у меня на спине, потому что стреляли-то сзади!
— Вот свинья, — сказала Мария. — Верно, от того и цыган меня долго нес.
— Ну да, и еще от того, что ему приятно было подержать тебя за ноги.
— Мои герои, — сказала Мария. — Мои спасители.
— Слушай, guapa, — сказала ей Пилар. — Этот мальчик нес тебя очень долго, и в то время им было вовсе не до твоих ног. В то время на уме у всех были только пули. А если б он тебя бросил, он быстро добежал бы до такого места, куда пули уже не достигали.
— Я ему благодарна, — сказала Мария. — И как-нибудь в другой раз я сама его понесу. Дай нам пошутить, Пилар. Не плакать же мне от того, что он меня нес.
— Я бы тебя тогда охотно бросил, — продолжал дразнить ее Хоакин. — Да боялся, что Пилар меня пристрелит.
— Я еще никого не пристрелила, — сказала Пилар.
— No hace falta. А это и не требуется, — ответил ей Хоакин. — Из-за твоего языка тебя и так боятся до смерти.
— Что это за разговоры, — сказала ему Пилар. — Ты всегда был таким вежливым мальчуганом. Что ты делал до войны, мальчуган?
— А что я мог делать? — сказал Хоакин. — Мне тогда было шестнадцать лет.
— Но все-таки?
— Так, случалось иногда заработать на чужих башмаках.
— Чинил, что ли?
— Нет, чистил.
— Que va, — сказала Пилар. — Чего-то ты недоговариваешь. — Она оглядела его смуглое лицо, гибкую фигуру, копну-черных волос, вспомнила его походку с каблука на носок. — Почему же у тебя не вышло?
— Что не вышло?
— Что? Ты знаешь что. Ты и сейчас косичку отращиваешь.
— Должно быть, страх помешал, — сказал юноша.
— Фигура у тебя подходящая, — сказала ему Пилар. — Но лицо так себе. Значит, страх помешал? А в деле с поездом ты держался молодцом.
— Теперь у меня страха нет, — сказал юноша. — Прошло. Мы насмотрелись такого, что похуже и пострашнее быков. Какой бык может сравниться с пулеметом? Но все-таки, очутись я теперь на арене, не знаю, станут ли меня слушаться ноги.
— Он хотел быть матадором, — объяснила Пилар Роберту Джордану. — Но струсил.
— Ты любишь бой быков, товарищ динамитчик? — спросил Хоакин, открывая в улыбке белые зубы.
— Очень, — сказал Роберт Джордан. — Очень, очень люблю.
— А ты когда-нибудь видел его в Вальядолиде? — спросил Хоакин.
— Да. В сентябре, во время ярмарки.
— Я сам из Вальядолида, — сказал Хоакин. — Замечательный город, и люди там хорошие, но сколько же им пришлось вытерпеть в эту войну! — Лицо его потемнело. — Там у меня убили отца. И мать. И зятя, а вот теперь, недавно, сестру.
— Звери, — сказал Роберт Джордан.
Сколько раз уже он это слышал. Сколько раз видел, как люди с усилием выговаривают эти слова. Сколько раз наблюдал, как глаза наполняются слезами и голос становится хриплым, когда нужно произнести простое слово — отец, брат, мать, сестра. Разве сосчитаешь, сколько пришлось встретить людей, вспоминавших о своих близких именно так. И почти всегда это бывает неожиданно, как вот сейчас, с этим мальчиком, когда разговор вдруг коснется родного города, и при этом всегда отвечаешь: «Звери!»
Но ты только слышал о том, что случилось. Ты не видел, как падал убитый отец. Перед тобой не возникала картина его смерти, как возникала картина смерти фашистов, когда Пилар вела свой рассказ у ручья. Ты знал: отца расстреляли где-нибудь на дворе, или у стены дома, или в поле, или на огороде, или ночью на дороге при свете автомобильных фар. Порой тебе случалось сверху, с гор, видеть их огни и слышать выстрелы, а потом спускаться на дорогу и находить тела. Но ты не видел, как убивали мать, или сестру, или брата. Ты только слышал об этом; и ты слышал выстрелы и видел тела.
Пилар своим рассказом заставила его увидеть.
Если б эта женщина умела писать! Он попробует записать все так, как она рассказывала, если только ему удастся все вспомнить. Ах, черт, какой она рассказчик! Посильней Кеведо, подумал он. Кеведо не сумел бы так описать смерть какого-нибудь дона Фаустино, как это вышло у нее. Если бы у меня хватило таланта написать такой рассказ, подумал он. Именно про то, что мы делали. Не про то, что делали с нами. Об этом он знал достаточно. Он немало наслышался таких рассказов во вражеском тылу. Но нужно знать людей, о которых идет речь. Нужно знать, что это были за люди, как они жили раньше.