– Гераклес Понтор, ты ли это?
На пороге двери, ведущей во внутренние покои, показалась тень. Слабый свет ламп не позволял увидеть лицо, озаряя временами лишь губы. Так что в первую очередь Гераклес увидел рот Этис, который, открывшись, чтобы дать жизнь словам, обнажил черную впадину, будто пустую глазницу, казалось, смотревшую на него издали, как глаза нарисованных фигур.
– Давно ты не переступал порог моего скромного жилища, – произнес рот, не дожидаясь ответа. – Добро пожаловать.
– Спасибо.
– Твой голос… Я все еще помню его. И твое лицо. Но забвение приходит быстро, даже если бы мы виделись чаще…
– Не часто мы видимся, – ответил Гераклес.
– Ты прав: твой дом очень близко, но ты мужчина, а я женщина. У меня свое место, я – деспойна, одинокая хозяйка дома, а у тебя свое – ты мужчина, выступаешь на Агоре и в Собрании… Я всего лишь вдова. А ты вдовец. Мы оба выполняем свой долг как афиняне.
Рот закрылся, и бледные губы скривились в тонкую почти незаметную линию. Улыбка? Гераклесу было трудно решить. Сопровождая Этис, за ее тенью появились две рабыни; обе они рыдали, или всхлипывали, или просто тянули один прерывистый звук, как гобойщицы. «Нужно выносить ее жестокость, – подумал он, – потому что она только что потеряла единственного сына».
– Приношу мои соболезнования, – произнес он.
– Принимаю их.
– Прими мою помощь. В чем бы ты ни нуждалась.
Он тут же понял, что не нужно было уточнять: так он выходил за рамки визита, пытался сократить бесконечную дистанцию, свести все годы молчания в несколько слов. Рот открылся, как маленький, но опасный притаившийся зверек, который вдруг почуял добычу.
– Этим ты выполнил свои обязанности друга Мерагра, – сухо ответила она. – Можешь больше ничего не говорить.
– Дело не в дружбе с Мерагром… Я считаю это своим долгом.
– Ах, долгом… – На этот раз рот изогнулся в легкой усмешке. – Священным долгом, ясное дело. Ты говоришь как всегда, Гераклес Понтор!
Она шагнула вперед: осветилась пирамида носа, скулы, исчерченные свежими царапинами, и черные угли глаз. Она не так постарела, как ожидал Гераклес: в ней все еще был заметен, так ему показалось, след художника, сотворившего ее. Складки темного пеплума растекались на ее груди медленными волнами; левая рука скрывалась под шалью, правая цеплялась за ее конец, запахивая ее. Только в этой руке заметил Гераклес старость, как будто годы стекли с плеч, очернив кисти. Там, только там узловатые, искривленные пальцы выдавали старость Этис.
– Благодарю тебя за этот долг, – прошептала она, и в ее голосе впервые послышалась глубокая искренность, тронувшая его. – Как ты смог так быстро узнать?
– На улице был переполох, когда несли тело. Все соседи проснулись.
Послышался крик. Потом еще. Гераклес подумал, что они раздавались из закрытого рта Этис: как будто она стонала про себя, и все ее худое тело содрогалось от отзвука горловых стонов.
Но в этот момент крик в черных одеждах проник в комнату, оттолкнул служанок, пробежал на четвереньках от стены к стене и упал в углу, оглушая и извиваясь, будто в приступе священной болезни. В конце концов он перешел в нескончаемые рыдания.
– Элее пришлось намного хуже, – сказала Этис, извиняясь, как бы прося у Гераклеса прощения за поведение своей дочери. – Трамах был не только се братом; он был ее кириосом – законным защитником, единственным мужчиной, которого Элея знала и любила…
Этис повернулась к девушке. Та содрогалась в рыданиях, забившись в темный угол, словно хотела занимать как можно меньше места или слиться с тенями, как черная паутина, и поднимала руки к лицу; ее чересчур широко раскрытые глаза и рот превратились в три круга, закрывавшие все лицо. Этис сказала:
– Хватит, Элея. Ты же знаешь, что не должна покидать гинекей, тем более в таком состоянии. Так выражать боль перед гостем!.. Так не поступают достойные женщины! Возвращайся в свою комнату! – Но девушка лишь зарыдала сильнее. Этис воскликнула, поднимая руку: – Больше я приказывать не буду!
– Позвольте, госпожа, – взмолилась одна из рабынь и поспешно опустилась на колени рядом с Элесй, шепча ей слова, которые Гераклес не расслышал. Скоро рыдания перешли в невнятное бормотание.
Когда Гераклес вновь взглянул на Этис, он увидел, что она смотрит на него.
– Что произошло? – спросила Этис. – Капитан стражи сказал мне только, что один козопас нашел его мертвым недалеко от Ликабетта…
– Лекарь Асхил утверждает, что это были волки.
– Много же должно было быть волков, чтобы управиться с моим сыном!
«Да и с тобой тоже, благородная женщина!» – подумал он.
– Несомненно, их было много, – кивнул он.
Этис начала говорить неожиданно мягко, не обращаясь к Гераклесу, как бы читая в одиночестве молитву. На ее бледном угловатом лице снова засочилась кровь изо ртов красноватых царапин.
– Он ушел два дня назад. Я простилась с ним, как всегда, ни о чем не беспокоясь, ведь он уже был мужчиной и мог о себе позаботиться… «Я буду охотиться целый день, мама, – сказал он. – Набью для тебя суму перепелками и дроздами. Расставлю силки на зайцев…» Он собирался вернуться ночью. Не вернулся. Я хотела побранить его за задержку, но…
Рот ее вдруг раскрылся, будто готовый произнести огромное слово. На мгновение она так и застыла: напряженная челюсть, темный овал пасти, окаменевшей в тишине. [3] Затем она потихоньку закрыла его и прошептала:
– Но я не могу побранить Смерть… она не вернется в обличье моего сына, чтобы просить прощения… Мой любимый сынок!..
«Сама нежность в ней страшнее, чем рык героя Стентора», – в восхищении подумал Гераклес.
– Боги иногда несправедливы, – сказал он так, словно это было невинное замечание, но в глубине души он так и думал.
– Не упоминай о них, Гераклес… О, не упоминай бегов! – Рот Этис содрогался от гнева. – Это боги вцепились клыками в тело моего сына и смеялись, когда вырвали и сожрали его сердце, в упоении вдыхая теплый запах его крови! О, не упоминай при мне богов!..
Гераклесу почудилось, что Этис безуспешно старалась унять свой собственный голос, который громко стонал в ее глотке, заставляя умолкнуть все вокруг. Рабыни обернулись и глядели на нее; даже сама Элея умолкла и слушала мать со смертельным почтением.
– Зевс Кронид сломил в самом цвету последний дуб этого дома!.. Проклинаю богов и их бессмертный род!..
Раскрытые руки ее поднялись вверх в страшном, прямом, почти указующем жесте. Потом, медленно опустив их и понизив голос, она добавила с внезапным презрением: