Вопрос разродился многочисленным потомством, уродливым, бессильным, погибшим с приходом ночи…

* * *

Разгадыватель загадок сидел перед столом, в раздумье подперев рукой толстую щеку. [76]

Ясинтра вошла в комнату бесшумно, так что, когда он поднял голову, она стояла на пороге – силуэт, очерченный тенями. На ней был длинный пеплум, скрепленный на правом плече фибулой. Левая грудь, еле подхваченная краем ткани, была почти обнажена. [77]

– Продолжай работу, я не хочу беспокоить тебя, – сказала Ясинтра своим низким мужским голосом.

Казалось, Гераклеса ее визит не побеспокоил.

– Что тебе нужно? – сказал он. [78]

Она пожала плечами. Медленно, словно нехотя, она приблизила к нему свое тело.

– Как ты можешь так долго сидеть тут в темноте? – из любопытства спросила она.

– Я думаю, – ответил Гераклес. – Темнота помогает мне думать. [79]

– Хочешь, я сделаю тебе массаж? – шепнула она.

Гераклес молча смотрел на нее. [80]

Она протянула к нему руки.

– Оставь меня, – сказал Гераклес. [81]

– Я только сделаю тебе массаж, – игриво промурлыкала она.

– Нет, оставь меня. [82]

Ясинтра остановилась.

– Мне бы хотелось подарить тебе наслаждение, – вкрадчиво сказала она.

– Почему? – спросил Гераклес. [83]

– Я в долгу перед тобой, – сказала она, – и хочу расплатиться.

– Не стоит. [84]

– Я так же одинока, как ты. Но, уверяю тебя, я могу сделать тебя счастливым.

Гераклес всмотрелся: лицо ее не выражало ни одной эмоции.

– Если хочешь сделать меня счастливым, оставь меня на минуту одного, – произнес он. [85]

Она вздохнула. Снова пожала плечами:

– Хочешь поесть? Или попить? – спросила она.

– Ничего я не хочу. [86]

Ясинтра повернулась и стала на пороге.

– Позови меня, если что-нибудь понадобится, – сказала она.

– Позову. А теперь уходи. [87]

– Позови только, и я приду.

– Уходи же! [88]

Дверь затворилась. Комната снова погрузилась в темноту. [89]

9

Поскольку Менехм, сын Лакона из дема Харисий, обвинялся в преступлениях крови – некоторые говорили «плоти», – суд состоялся в Ареопаге, на холме Ареса, в одном из самых почтенных учреждений в Городе. На его мраморе варились помпезные решения прежних правительств, но после реформ Солона и Клисфена власть его свелась к судебным делам, связанным с умышленными убийствами; приговаривали в них только к смерти, лишению прав или остракизму. Поэтому ни один афинянин не радовался, созерцая белые скамьи, строгие колонны и высокий помост архонтов, стоявший напротив круглой, как тарелка, курильницы, где в честь Афины пенились благовонные травы, аромат которых – так утверждали знатоки – смутно напоминал запах жареной людской плоти. Однако иногда здесь справляли небольшой пир за счет какого-нибудь видного обвиняемого.

Суд над Менехмом, сыном Лакона из дема Харисий, вызвал большой ажиотаж, но не столько из-за самого обвиняемого, сколько из-за родовитости убитых и жестокости преступлений, потому что сам Менехм был всего лишь одним из многих последователей Фидия и Праксителя, которые зарабатывали себе на жизнь, продавая свои работы знатным меценатам, как мясники продают мясо.

Вскоре после громогласной речи глашатая на знаменитых скамьях не осталось ни одного свободного места: большую часть голодной публики составляли метеки и афиняне, принадлежавшие к обществу скульпторов и керамистов, поэты и военные, но простых любопытных тоже хватало.

Когда солдаты ввели худосочного, но крепкого и плотного обвиняемого со связанными руками, глаза сделались как блюда, и послышался одобрительный шепот. Менехм, сын Лакона из дема Харисий, держался прямо и высоко поднимал голову, приправленную прядями серых волос, будто бы ожидал не приговора, а воинских почестей. Он спокойно выслушал смачный перечень обвинений и, воспользовавшись законом, промолчал, когда архонт-оратор обратился к нему с просьбой высказаться по поводу представленных аргументов. Менехм, будешь ли ты говорить? Ни слова: ни да, ни нет. Он стоял, выпятив грудь с упрямым высокомерием фазана. Заявит ли он, что невиновен? Признает ли свою вину? Не прячет ли он ужасную тайну, которую хочет раскрыть в самом конце?

Прошла череда свидетелей: сначала соседи обсмаковали рассказы о юношах, как правило, бродягах или рабах, которые частенько заглядывали к нему в мастерскую под предлогом попозировать для скульптур. Рассказ зашел о его ночных развлечениях: пикантных криках, приторных стонах, кисло-сладком аромате оргий, ежедневно полдюжины обнаженных, белых, как сливочные пирожные, эфебов. Немало желудков свело от таких разговоров. После несколько поэтов утверждали, что Менехм был добрым гражданином и еще лучшим писателем и что он, не щадя сил, старался возродить старинный рецепт афинского театра, но поскольку они были такими же ничего не стоившими писаками, как и тот, кого они пытались возвысить, архонты не приняли их заявления во внимание.