Сначала пещера была золотистым отблеском, подвешенным где-то в темноте. Потом она стала сгустком боли. Опять превратилась в свисающий золотистый отблеск. Покачивание не унималось. Тут
появились какие-то очертания: жаровня с углями, но – любопытно – тягучий, как вода, металл казался телами напуганных змей. И желтое пятно, фигура мужчины, которая вытягивалась в одном месте и сжималась в другом, словно подвешенная на невидимых нитях. Да еще шум: легкий металлический отзвук и изредка острая пытка лаем. Разнообразный набор запахов сырости. И снова все сворачивалось, как свиток папируса, и возвращалась боль. Конец истории.
Он не знал, сколько перед ним прошло таких историй, пока разум не начал осознавать происходящее. Подобно тому, как подвешенный в воздухе предмет раскачивается из стороны в сторону от внезапного толчка: сначала очень резко и порывисто, затем равномерно, в конце концов мертвенной медлительностью, все больше приноравливаясь к естественному спокойствию своего прежнего положения, так буйный вихрь обморока постепенно прекратил колыхания, и, спланировав в точку покоя, сознание принялось искать и наконец нашло равновесие и покой, придя в гармонию с окружающей действительностью. Тогда только он смог отделить то, что было его, – боль от чуждого ему: образов, звуков, запахов, и, отбросив их, сосредоточиться на первичном и вопросить, что у него болит: голова, руки, и почему. А поскольку на вопрос «почему» нельзя было ответить, не прибегнув к воспоминаниям, он воспользовался памятью. «Наслаждение… Но нет, потом…»
В то же время рот его решил застонать, а руки изогнулись.
– О, я боялся, что мы слишком перестарались.
– Где я? – спросил Гераклес, пытаясь на самом деле сказать: «Кто ты?» Но, ответив на заданный вопрос, мужчина ответил и на другой:
– Это, можно сказать, наше место собраний.
И в довершение слов он обвел пещеру широким жестом мускулистой правой руки, обнажив покрытое шрамами запястье.
Ледяное сознание происшедшего обрушилось на Гераклеса, как лавина, подобная той, что извергается, когда дети, играя, расшатывают тонкий ствол намокших под недавним дождем деревьев, и тяжелый заряд повисших на листьях капель вдруг проливается на их головы.
Он в самом деле находился в довольно большой пещере. Золотистый отблеск исходил от подвешенного к крюку в скале факелу. При свете его пламени открывался извилистый центральный проход, зажатый между двумя стенами: на одной висел сам факел, в другую были вбиты золоченые гвозди, к которым Гераклес был привязан толстыми змееподобными веревками так, что его руки вздымались выше головы. Проход сворачивал влево, и там, казалось, тоже был свет, хотя и намного более тусклый, чем пламя факела, поэтому Разгадыватель заключил, что там – выход из пещеры и что, вероятно, большая часть дня уже позади. По правую руку проход терялся в изрезанных скатах и невероятно плотной темноте. В центре возвышался треножник с жаровней; среди блистающей крови углей свешивалась кочерга. На жаровне золотыми пузырями варева клокотал котелок. Вокруг бродил Кербер, равномерно лая то на это приспособление, то на недвижное тело Гераклеса. Его закутанный в рваный серый плащ хозяин помешивал веткой содержимое котелка. Его лицо выражало добродушное довольство кухарки, наблюдающей, как поднимается золотистый яблочный пирог. [130] Другие предметы, которые могли бы привлечь его внимание, находились за треножником, и Гераклес не мог их как следует различить.
Напевая себе под нос какую-то песенку, Крантор ненадолго перестал помешивать, взял свисавший с треножника золотистый ковш, зачерпнул им варево и поднес к носу. Извилистая струя дыма, заволокшая ему лицо, казалось, выходила из его собственного рта.
– Хм… Немного горячо, но… Держи. Он пойдет тебе на пользу.
Он поднес ковш к губам Гераклеса, вызвав этим гнев Кербера, который, похоже, считал оскорблением, что его хозяин предлагает этому толстяку что-то раньше, чем ему. Думая, что другого выбора у него нет, и, кроме того, испытывая жажду, Гераклес отхлебнул. По вкусу напиток напоминал сладковатый кисель с острым привкусом. Крантор наклонил ковш, и большая часть содержимого разлилась по бороде и тунике Гераклеса.
– Ну же, пей.
Гераклес выпил. [131]
– Это кион, да? – тяжело дыша, спросил он, напившись. Крантор кивнул и вернулся к треножнику.
– Скоро он подействует. Ты сам сможешь убедиться…
– Мои руки холодны, как змеи, – возмутился Гераклес. – Почему бы тебе не развязать меня?
– Когда подействует кион, ты сам сможешь освободиться. Скрытая в нас сила, которую разум не позволяет нам использовать, просто невероятна…
– Что со мной случилось?
– Боюсь, мы избили тебя и привезли сюда на повозке. Кстати, некоторым из наших было крайне трудно выбраться из Города, потому что архонт уже предупредил солдат… – Он поднял черный взгляд от котелка и посмотрел на Гераклеса. – Ты достаточно навредил нам.
– Страдания вам по душе, – презрительно ответил Разгадыватель и тут же спросил: – Следует ли понимать, что вы бежали?
– О да, все. Я остался в хвосте, чтобы пригласить тебя на симпосиум за чашей киона и немного поболтать… Все остальные подались искать новые места.
– Ты всегда был их главой?
– Никакой я не глава. – Крантор легонько стукнул кончиком ветки по котелку, будто вопрос исходил от него. – Я один из важных членов общества, вот и все. Я приехал, когда мы узнали, что ведется расследование смерти Трамаха, ибо это нас удивило – мы не ожидали, что возникнут какие-либо подозрения. То, что главным следователем был ты, не упростило мою работу, но сделало ее более приятной. По правде говоря, я согласился заняться этим делом именно потому, что зная тебя. Моя задача была попытаться обмануть тебя… и это, к чести тебе будь сказано, оказалось довольно сложно сделать…
Он подошел к Гераклесу, поигрывая свисавшей с пальцев веткой, как учитель раскачивает перед учениками палкой, чтобы внушить им почтение, и продолжил: