— Я согласен с братом, — вмешался в разговор Габриэль. — Это не те чувства, которые испытываем мы: радость, злость, усталость, голод, — а скорее беспокоящее ощущение того, что все идет не так, как надо.
— Конкретно, что особенного вы заметили в их поведении? — спросил Болдуин.
— По-моему, их одержимость ослабла, — высказался Феликс.
— Точно! — подтвердил Варфоломей.
— Сколько лет мы восхищались их упорством и трудолюбием, — продолжал Феликс. — То, что они делают, просто немыслимо. Они работают, пока не валятся от усталости, а проснувшись, тут же приступают к делу. Перерывы на обед, питье и естественные потребности невероятно малы. Но последнее время…
— Они ленятся, так же как я! — хохотнул брат Томас.
— Не согласен! — вмешался брат Эдвард с длинной тонкой бородкой, которую он нервно теребил. — Я бы сказал, их одолевает апатия. Темп работы замедляется. Руки движутся не так быстро. Спят они теперь дольше, дольше задерживаются за едой. Ритм жизни стал размеренным, как никогда.
— Верно, это апатия, — подтвердил Варфоломей. — Больше они ни в чем не изменились.
— Вы уверены? — уточнил Болдуин.
— На прошлой неделе один из них никак не отреагировал на женщину, — добавила сестра Сабелина.
— Уму непостижимо! — воскликнул Томас.
— Такое произошло только один раз? — спросил Габриэль.
— Да. Скоро будет возможность проверить. Завтра я приведу им милую девушку — Элизабет. Позже обязательно расскажу, что из этого вышло.
— Будьте так любезны, — сказал аббат. — И пожалуйста, сообщите, если апатия начнет усиливаться.
Варфоломей медленно спустился по винтовой лестнице, ведущей из небольшого здания размером с церквушку в склеп. Факелы, закрепленные на стенах, светили ярко, но все же недостаточно для старика, который испортил зрение, всю жизнь читая рукописи при свете свечей. Он нащупывал край ступеньки носком правой сандалии прежде, чем сделать шаг.
Виток лестницы был столь узок, что у Варфоломея закружилась голова от бесчисленных поворотов. Каждый раз, входя в склеп, он поражался строительным и конструкторским навыкам предков, которые настолько глубоко опустились под землю еще в одиннадцатом веке.
Варфоломей отпер замок огромной двери тяжелым железным ключом, который всегда носил при себе на цепочке. Пришлось навалиться всем телом — Варфоломей не отличался крепким сложением. Наконец дверь со скрипом распахнулась, и он вошел в Зал писцов.
Хотя он бывал здесь тысячу раз с тех пор, как вступил в священный орден имен, Варфоломей не переставал удивляться грандиозному зрелищу, открывающемуся перед глазами.
Десятки белокожих рыжеволосых мужчин и юношей скрипели перьями по бумаге, словно сотни крыс пытались прогрызть мешок зерна. Там были и старики, и совсем мальчики, но, несмотря на возраст, они практически ничем не отличались друг от друга — пустой взгляд зеленых глаз, направленный на лист белого пергамента.
Писцы сидели плечом к плечу за длинными столами. Оштукатуренный свод зала был специально разработан архитектором одиннадцатого века братом Бертрамом так, чтобы, отражая свет свечей, увеличить яркость освещения. Раз в десять лет потолок приходилось штукатурить заново, избавляясь от сажи. В зале стояло пятнадцать столов. За каждым из них работало в среднем по десять писцов. Почти все места были заняты, лишь несколько пустовали — те, кто обычно на них сидел, спали на койках в конце зала.
Варфоломей прошел по рядам, изредка останавливаясь, чтобы посмотреть через плечо, что пишут. Внешне все шло как положено.
Главная дверь открылась. В зал вошли молодые братья с горшочками еды.
Варфоломей приоткрыл вторую дверь в задней части зала, зажег факел от свечи, всегда стоявшей при входе, и вошел в первую из двух соединенных комнат, которыми заканчивался Зал писцов.
Библиотека поражала великолепием конструкции, огромными прохладными сухими хранилищами, которые при свете факела, казалось, не имели границ. Варфоломей прошел по узкому центральному коридору первого хранилища, с наслаждением вдыхая земляной запах кожаных переплетов. Временами он любил проверять, не пробрались ли в каменную крепость крысы или насекомые, и не успокаивался, пока не осматривал всю библиотеку. Вдруг Варфоломей услышал крики Альфонсо — молодого брата, принесшего в склеп еду. Он стоял на коленях перед четвертым столом. Рядом с ним были еще два монаха. Варфоломей чуть не поскользнулся на овощном рагу, пролившемся из горшка.
— Что случилось? — спросил старик у Альфонсо. Никто из писцов даже не шелохнулся. Они продолжали работать, будто ничего не произошло. Под ногами Альфонсо Варфоломей увидел лужу крови. Из левого глаза у одного из рыжеволосых торчало перо и сочилась кровь.
— Господи Иисусе, спаситель наш! — завопил Варфоломей. — Кто это сделал?!
— Никто! — крикнул в ответ Альфонсо, дрожа, словно промокший пес на ветру. — Я видел, как он сам воткнул себе перо в глаз. Он сам это сделал!
Ордену имен пришлось собраться в тот день еще раз. Никто никогда не слышал о подобных происшествиях в прошлом. Естественно, рыжеволосые писцы рождались и умирали от старости. В этом они походили на обыкновенных смертных. Впрочем, даты своих рождений и смертей они никогда не записывали. Но сегодняшняя смерть поставила всех в тупик. Погибший был молод и вроде бы ничем не болел. Врач брат Эдвард это подтвердил. Варфоломей изучил последнюю запись, сделанную погибшим, и не нашел в ней ничего особенного: еще одно имя — похоже, на китайском.
Понятно, что произошло самоубийство. Но почему? Члены ордена обсуждали этот вопрос всю ночь. Что теперь делать? Готовых ответов никто не мог дать. Габриэль предложил поднять тело наверх и похоронить как положено, но его мало кто поддержал. Ни одного писца раньше не удостаивали такой участи. Члены ордена не собирались нарушать древние традиции. Болдуин решил, что тело самоубийцы нужно положить в склеп, полумесяцем охватывающий Зал писцов. Именно там — в катакомбах — покоились все поколения рыжеволосых писцов.
После обсуждения Феликс вернулся в подземный зал с несколькими сильными молодыми братьями, которые должны были помочь ему похоронить тело. Он заметил, что писцы стали медлительнее, многие просто спали на койках, будто бы скорбели по усопшему.
Лошади громко зафыркали, стоило Луке зайти в конюшню. Было темно и холодно. И как у него хватило смелости сюда прийти?!
— Здесь есть кто-нибудь? — чуть слышно прошептал Лука.
— Я тут, — раздался тихий голосок с другого конца конюшни.
При слабом свете полумесяца Лука еле разглядел, куда идти.
Элизабет пряталась в стойле большущей кобылы, прижимаясь к ее крупу, чтобы согреться.
— Спасибо, что пришел, — сказала девушка. — Я боюсь. — Она больше не плакала.
— Ты замерзла, — тихо проговорил Лука.