Миссис Оливер вернулась с деревянным подносом, на котором стояли две кофейные чашки. Фарфор был расписан тонким черничным узором, крошечные серебряные ложечки, серебряный сливочник и сахарница выглядели особенно элегантно рядом с ее синими джинсами и линялыми тапочками. Я обратил внимание, что она носит кулон и золотые сережки с крошечными голубыми камнями, сапфирами или турмалинами. Поставив поднос на стол возле меня и подав мне чашку, она взяла свою и села на диван, ловко удерживая ее на весу. Кофе был хорош и согревал после ожидания на крыльце. Она молча разглядывала меня, так что я стал задумываться, не окажется ли жена столь же немногословной, как муж.
— Миссис Оливер, — непринужденно начал я. — Я знаю, что для вас это нелегко, и прошу вас понять, что я никоим образом не стремлюсь вызвать вас на доверительный разговор. Ваш муж оказался сложным пациентом, и его состояние, как я сказал по телефону, меня тревожит.
— Бывший муж, — поправила она, и я уловил в словах намек на юмор, проблеск эмоции, направленной против меня, или, возможно, против нее самой, как если бы она вслух заявила: «Я тоже умею быть твердой».
Я еще не видел ее улыбки — не увидел и теперь.
— Я прошу вас понять, что Роберту сейчас не угрожает непосредственная опасность. Он не пытался причинить вред кому бы или чему бы то ни было, в том числе и самому себе, с того дня в музее. Вы знаете о происшествии в музее?
Она кивнула.
— В сущности, большую часть времени он выглядит спокойным, но бывают и периоды возбуждения и гнева. Правда, молчаливого возбуждения. Я хотел бы оставить его в центре, пока не буду уверен, что он действительно вне опасности и способен нормально функционировать. Я уже говорил по телефону, что в первую очередь мне мешает помочь ему его молчание.
Она тоже молчала.
— Я хочу сказать, он вовсе не хочет говорить. — Я напомнил себе, что однажды Роберт заговорил, чтобы дать мне разрешение на разговор с женщиной, сидящей сейчас передо мной.
Над кофейной чашкой видны были ее приподнявшиеся брови — она как раз делала глоток. Брови были более темного песочного цвета, чем волосы, и лежали перышками, как нарисованные — я пытался вспомнить, у кого из портретистов видел такие и какой номер кисти выбрал бы, чтобы написать их. Под блестящей волной волос открывался широкий чистый лоб.
— Он знает, что вы здесь? — негромко спросила она.
— Нет.
Услышав ответ, миссис Оливер сменила тему:
— Он ни разу с вами не заговорил?
— Говорил в первый день, — признался я. — Он не отрицал того, что сделал в музее, а потом сказал, что я могу говорить с кем хочу. — Я решил пока умолчать о разрешении поговорить «даже с Мэри». Со временем я надеялся услышать от нее, кого он мог иметь в виду, и надеялся, что спрашивать мне не придется. — Но с тех пор он молчит. Я уверен, вы понимаете, что только с помощью беседы он может объяснить свои тревоги, а для нас это практически единственный способ установить, что стало причиной ухудшения состояния.
Я пристально смотрел на нее, однако она не ответила даже кивком. Необходимо было компенсировать ее молчание сдержанным дружелюбием.
— Я могу продолжать лечение, но толку от него будет немного, если он не заговорит. Иначе откуда мне знать, какие из лекарств ему помогают? Я направил его на индивидуальную и групповую терапию, но он и там молчал, а потом вовсе перестал посещать сеансы. Если он не заговорит, я должен сам иметь возможность поговорить с ним о том, что его беспокоит.
— Спровоцировать? — напрямик спросила она, вновь вздернув брови.
— Нет. Заставить его развернуться, показать, что я в какой-то степени понимаю, что с ним происходит. Возможно, это поможет ему нарушить молчание.
Она, кажется, глубоко задумалась, села прямее, очертания маленькой груди под футболкой стали четче.
— Но как вы собираетесь объяснить знание истории его жизни, если он вам о ней не рассказывал?
Это был такой хороший вопрос, такой прямой и острый вопрос, что я поставил чашку и выпрямился, не сводя с нее взгляда. Я не ждал, что мне придется сразу отвечать на вопрос, который донимал и меня самого. Она поймала меня в первые же пять минут разговора.
— Буду с вами откровенен, — сказал я, хоть и понимал, что это прозвучит как профессиональное клише. — Я еще не знаю, как стану объяснять, если он задаст этот вопрос. Но если он спросит — значит заговорит. Пусть даже это его рассердит.
Впервые я увидел, как ее губы дрогнули и приоткрыли ровные зубы с чуть крупноватыми верхними резцами, отчего улыбка была особенно милой.
— Хм-м, — протянула она, словно напевая без слов. — И вы сошлетесь на меня?
— Это вам решать, миссис Оливер, — возразил я. — Мы, если хотите, можем все заранее обговорить.
Она подняла кофейную чашку и сказала:
— Да, пожалуй, так. Дайте мне время на размышление, а потом обсудим. И, пожалуйста, зовите меня Кейт. — То же легкое движение губ, улыбка женщины, улыбающейся часто и еще способной заново научиться смеяться. — Прежде всего я не считаю себя миссис Оливер. Собственно, я сейчас оформляю возвращение к девичьей фамилии. Недавно решилась.
— Хорошо, Кейт, благодарю вас, — сказал я, первым отводя взгляд. — Если вам так удобнее. Я хотел бы также делать заметки, но исключительно для себя.
Она, видимо, обдумывала мою просьбу. Затем отставила чашку, очевидно, решив, что пора перейти к делу. Только теперь я осознал, какая редкая чистота и опрятность царит в комнате. У нее было двое детей, днем, по ее словам, ходившим в школу. Их игрушки должны были валяться по всему дому. Ее черничный сервиз был безупречной чистоты и, видимо, хранился в недоступном для детей месте. Эта женщина на удивление справлялась с ведением хозяйства, и я только теперь обратил на это внимание, вероятно потому, что по ее виду не было заметно, скольких сил это стоит.
— Хорошо. Пожалуйста, не сообщайте ему, что я с вами разговаривала — по крайней мере не сразу. Мне нужно подумать. Но я постараюсь быть откровенной. Если уж идти на такое, отчет должен быть полным.
Настал мой черед удивляться, и, вероятно, я не сумел это скрыть.
— Я думаю, вы поможете Роберту, как бы вы сейчас к нему ни относились.
Она опустила взгляд, и лицо ее вдруг состарилось, омрачилось, лишившись синевы глаз. Мне вспомнилось название цвета в моем детском наборе мелков: «васильковый». Она снова взглянула на меня.
— Не знаю, почему, но мне тоже так кажется. Видите ли, под конец я мало чем могла ему помочь. Да к тому времени и не слишком хотела. Это единственное, в чем я по-настоящему раскаиваюсь. Думаю, поэтому я и оплачиваю часть счетов за лечение. Сколько вы здесь пробудете?
— Вы имеете в виду это утро?
— Нет, вообще. Я к тому, что освободила два утра. У нас есть время до полудня сегодня и завтра. — Она говорила так бесстрастно, словно мы обсуждали время выписки из отеля. — Если возникнет необходимость, я могу выпросить еще одно свободное утро, но это создаст сложности. Мне и так придется отрабатывать по две смены. Я иногда работаю по ночам, чтобы больше бывать с детьми, когда они возвращаются из школы.