Наберусь ли я когда-нибудь храбрости спросить ее, кто эта женщина на портрете. С кого он написан? Я упустил момент и понимал причину: я боялся, как бы этот вопрос не заставил ее вовсе прервать разговор со мной.
— Вы оставили студию нетронутой, — заметил я как можно небрежнее.
— Да, — признала она. — Я все собираюсь что-нибудь там сделать и никак не могу решить, что. Не хочется просто вынести все в кладовку или выбросить. Когда Роберт где-нибудь осядет, можно будет все это упаковать и переслать ему, чтобы он мог устроить новую студию. Если он когда-нибудь где-нибудь осядет. — Она отвела взгляд. — Детям скоро понадобятся раздельные спальни. Или, может быть, я устрою там студию для себя. Обычно я работала на улице, но это значит, что работать можно только в погожие дни, а потом появились дети… — Она не договорила. — Роберт иногда предлагал мне уголок в своей студии или говорил, что он мог бы работать в школе, а эту студию уступить мне, но я не хотела работать в уголке. И уж точно не хотела, чтобы он еще больше времени проводил в колледже.
Что-то в ее тоне не позволило мне спросить, почему. Так что я молча спускался вслед за ней по лестнице.
Ее маленькая спина под золотистой блузкой стала еще прямее, вся она подобралась, словно бросала мне вызов. Казалось, стоит мне проявить заинтересованность или хотя бы любопытство, она в тот же миг обратит на меня всю свою вежливую враждебность. Я рассеянно смотрел в окно, разглядывая буки, бросавшие на лестницу розоватый отсвет. Кейт провела меня обратно в гостиную и села на диван с деловитым видом. Я понял, что она торопится поскорее закончить дело, и, сев напротив, постарался собраться с мыслями.
14 декабря
Mon cher oncle!
Вчера у нас был маленький светский прием, и я жалела, что Вы не смогли присоединиться к нам. Кроме обычных друзей Ив привел к нам художника Жильбера Тома, художника из отличной семьи и, говорят, одаренного, хотя в прошлом году Салон отверг его, и он очень огорчен этим. Мсье Тома, вероятно, всего несколькими годами старше меня, я бы дала ему лет тридцать. Он обаятелен и умен, но временами в нем прорывается какая-то злоба, для меня довольно неприятная, особенно, когда он говорит о других художниках. Однако же он доброжелательно расспрашивал меня о моей работе, и, мне кажется, Ив полагает, что он, как и Вы, сумеет помочь мне. Он, кажется, непритворно поражен моим портретом малютки Маргарет, новой горничной, о которой я вам рассказывала. У нее такая белая кожа и золотые волосы — признаться, мне лестно было слушать его похвалы. Он сказал, что, по его мнению, я с моим талантом могла бы создавать великие полотна, и одобрительно отозвался о том, как я справилась с фигурой. В этот момент я решила, что он добр, хотя и несколько самоуверен (не скажу «напыщен», чтобы не получить от Вас выговора за снобизм). Они с братом намерены открыть новую большую галерею, и я уверена, что он с удовольствием бы выставил в ней Ваши работы. Он обещал Иву еще зайти и привести своего брата, и в таком случае Вам обязательно нужно будет тоже прийти.
Кроме того, среди гостей был очаровательный человек, Гийом Дюпре, тоже художник, но он работает для иллюстрированных листков. Он побывал в Болгарии, где недавно произошла революция. Я слышала, как он говорил Иву, что знает Ваши работы. Он принес несколько своих гравюр, очень подробно изображающих стычки и сражения с кавалерией, пышные мундиры и, иногда, более спокойные сценки с крестьянами в народных костюмах. Он рассказывал, что эта гористая страна не всегда безопасна для журналиста, зато там множество исполненных драматизма видов. Он работает над серией «Балканские зарисовки», женился на болгарской девушке с красивым именем Янка Гергиева и привез ее в Париж учить французский. Она по нездоровью не могла прийти в тот вечер, но он записал для меня ее имя. Я поняла, что сама хотела бы побывать в подобных местах и видеть все собственными глазами. По правде сказать, мы живем скучновато, Ив сейчас много работает, и я рада случаю принимать гостей дома. Надеюсь, что в следующий раз Вы будете среди них.
Сейчас я должна бежать, но с нетерпением ожидаю строк, которые Вы пришлете любящей Вас
Беатрис де Клерваль.
Мы поселились в большом зеленом коттедже, который предоставил нам колледж. Когда начались занятия, Роберт стал еще реже бывать дома, а писал теперь на нашем новом чердаке и по ночам. Мне не нравилось туда подниматься из-за запаха, и я держалась подальше. Я проходила ту стадию, когда день и ночь беспокоишься о ребенке. Возможно, потому, что я начала чувствовать, как он ворочается и лягается во мне, «ощущала новую жизнь», — как сказала мне наблюдающая сестра. Стоило ему притихнуть, я уже не сомневалась, что он болен, а скорее мертв. Я больше не покупала бананов в бакалее, куда выбиралась на нашей новой, очень старой машине, потому что прочитала где то, что в них есть вещества, способные вызвать ужасные врожденные уродства. Вместо этого я время от времени отправлялась в Гринхилл с большой пустой корзиной, наполняла ее экологически чистыми фруктами и йогуртами, которые были для нас дороговаты. И как же мы станем оплачивать ребенку колледж, если не можем себе позволить купить безвредного винограда?
От всего этого я была вне себя. Я уже потеряла надежду, что из меня получится хорошая мать, а не скучная, раздражительная истеричка, горстями глотающая валиум. Я почти жалела, что нам удалось зачатие: из самых благородных соображений тревожась за несчастного крошку, которому придется обходиться тем, что смогу дать ему я и жалкая судьба сына художника. А что, если оттого что Роберт все время дышит химическим испарениями, его сперма мутировала? Как же я раньше не подумала! Я забиралась в постель с книгой и плакала. Мне нужен был Роберт, и когда нам случалось ужинать вместе, я рассказывала ему о своих предчувствиях, а он обнимал и целовал меня, и твердил, что нет никаких причин волноваться, но после ужина ему нужно на совещание, потому что кафедра решает, нанимать ли нового специалиста по горным видам спорта. Мне постоянно его не хватало, и тем неприятнее было видеть, что его это не слишком заботит.
И в самом деле, Роберт в свободное от занятий время все больше времени проводил на чердаке. Может быть, поэтому я долго не замечала, что у него нарушился сон. Однажды утром он не вышел к завтраку. Я знала, что он писал всю ночь, как нередко случалось, и лег в постель с рассветом. Для меня было уже привычно в таких случаях находить его половину кровати пустой, потому что он вскоре после нашего переезда затащил на чердак старый диван. В тот день он объявился только к полудню, волосы на голове справа стояли дыбом. Мы вместе перекусили, и он ушел на дневные занятия.
Думаю, тот день мне запомнился в основном потому, что позвонили с кафедры. Они интересовались здоровьем Роберта, студенты сообщили, что он два раза подряд пропустил утренние классы. Я попыталась вспомнить, как он проводил последние дни, но не смогла. У меня самой в голове все путалось от слабости, живот уже так вырос, что я с трудом наклонялась, чтобы застелить постель. Я сказала, что спрошу его, когда он придет, но что, по-моему, дома его не было.