Любовь без взаимности…
— И тогда вы стали представлять ее в воображении? — рискнула я.
Теперь он улыбнулся, и у меня от затылка к шее прошла теплая волна.
— Да, думаю, ваше первое предположение было верным. Пожалуй, что так.
Он снова встал, уверенный и внушающий уверенность, и мы как добрые друзья прошли мимо здания студенческого общества. Он задержался в полосе солнечного света и протянул мне руку.
— Желаю хорошо провести лето. И больших успехов на осеннем семестре. Я уверен, вы многого добьетесь, если будете продолжать.
— И вы тоже, — с жалкой улыбкой пролепетала я. — Я хочу сказать, успехов в преподавании… в работе. Вы возвращаетесь в Северную Каролину?
— Да-да, на будущей неделе. — Он склонился и поцеловал меня в щеку, словно прощаясь со всем нашим кампусом, и с одной из студенток, и с холодным севером. Все достаточно чинно. Губы у него оказались теплыми и приятно сухими.
— Ну, пока, — проговорила я и резко, отвернулась, заставила себя сделать шаг от него.
Меня только удивило, что я не услышала, как он разворачивается и уходит в противоположную сторону; я еще долго чувствовала его за спиной, но была слишком гордой, чтобы оглянуться. Мне думалось, может, он стоит, уставившись себе под ноги, затерявшись в мыслях о женщине, которую мельком видел в Нью-Йорке, или замечтавшись о жене и детях. Он явно рвался все бросить, вернуться домой, к настоящей жизни. Но ведь он сказал: «Я даже своей жене не могу объяснить!» Это мне он попытался объяснить. Я была избранной. И это осталось со мной, как лицо незнакомки оставалось с ним.
Когда Роберт Оливер исчез из моей жизни, я завела обыкновение делать наброски в кафе, которое с тех пор «обжила». Мне всегда нравилось выражение «обжить кафе». Мне необходимо было место, чтобы прятаться от университетских занятий, я преподаю. В этом районе не так много кафе, достаточно закрытых, чтобы там можно было спокойно устроиться. Все время рискуешь столкнуться с бывшим (или, хуже того, нынешним) студентом, который втянет тебя в разговор. Поэтому я подыскала кафе между домом и работой, у станции метро, в фешенебельном районе.
Не скажу, что не люблю своих студентов: наоборот, в них сейчас вся моя жизнь, они — мои единственные дети, мое будущее. Я люблю их со всеми присущими им кризисами, оправданиями, самолюбием. Мне нравится смотреть, как вдруг захватывает живопись, или они увлекаются акварелью, или заводят роман с углем, или впадают в манию лазури, которая появляется в каждой работе, так что им приходится объяснять группе, что с ними творится: «просто я… в нее влюбился». Они редко могут объяснить, за что, каждая новая любовь захватывает их целиком. А если не краски, так, увы, иногда алкоголь или кокаин (об этом они мне, конечно, не рассказывают), или девушка, или сокурсник с кафедры истории, или репетиции спектакля: и у них темные круги под глазами, они клюют носом на занятиях, они загораются, когда я достаю Гогена, которого они любят еще со школы. «Это мое!» — кричат они. Студенты дарят мне к концу семестра раскрашенные яйца и карикатуры. Я их люблю.
Но иногда есть потребность спрятаться, чтобы заняться собственной работой, так что в последнее время я приобрела привычку заниматься набросками с натуры в своем излюбленном кафе сразу после завтрака, если до начала занятий оставалось время. Я зарисовывала ряды чашек на полке, поддельную вазу династии Минь, столы и стулья, указатель выхода, примелькавшуюся афишу рядом с газетным стендом, бутылки итальянского ликера с разными, но всегда подобранными в тон этикетками и, наконец, людей. Я снова набралась храбрости рисовать незнакомцев, как во времена, когда сама была студенткой: трех пожилых азиаток, болтающих над тарелкой с рогаликами и картонными стаканчиками, юношу с длинным «конским хвостом», дремлющего за столиком, женщину лет сорока с небольшим ноутбуком.
Это заставило меня снова увидеть людей и немного облегчило боль, оставленную Робертом. Приятное знакомое чувство, что я одна из многих, и что у всех этих людей с их разноцветными куртками и очками, с глазами разной формы и цвета есть неизвестные беды, радости и огорчения, и у каждого есть свой Роберт. Я старалась передать на зарисовках выражения лиц. Некоторым нравилось, что их рисуют, и они украдкой улыбались мне. После такого утра мне было как-то легче смириться с тем, что я одна и не хочу искать другого мужчину, хотя, возможно, это со временем пройдет. Лет через сто.
1879
Mon cher ami!
Не могу понять, почему Вы не пишете и не заходите. Я чем-то обидела Вас? Я думала, что Вы еще в отъезде, но Ив сказал, что Вы в городе. Возможно, я ошибалась, считая, что Вы разделяете мои чувства. В таком случае прошу простить заблуждение Вашего друга.
Беатрис де Клерваль.
На следующее утро после ужина с Мэри Бертисон дороги были забиты, потому что я выехал позже обычного. Я предпочитаю выезжать до пробок, приходить на работу раньше персонала, тогда дороги, парковка и коридоры Голденгрув оказываются в моем полном распоряжении, и я могу двадцать минут потратить на спокойный разбор бумаг. Но на этот раз я задержался, глядя, как солнечная полоска ползет по моему одинокому столу, и сварил себе второе яйцо. После ужина я посадил Мэри в такси. Она отказалась от моего вежливого предложения проводить ее до дома. Но квартира, в которую она не вернулась, — моя квартира — была полна ею. Я видел ее, сидящую на тахте: беспокойную, сердитую, доверчивую, с резкими движениями.
Я налил себе вторую чашку кофе, о чем мне предстояло еще пожалеть, смотрел в окно на деревья, уже совсем зеленые, с летними кронами. Я вспоминал жесты ее длинных, не отягощенных кольцами рук, отмахивающихся от каких-то моих слов. За ужином мы толковали о книгах и живописи: она ясно дала понять, что о Роберте Оливере говорить пока не желает. Я все еще слышал, как срывается ее голос на словах, что ей легче писать, чем говорить о нем.
На полпути в Голденгрув я выключил запись, к которой особенно привязался в последнее время, и обычно на этом отрезке дороги делал погромче. Андраш Шифф исполнял «Французские сюиты» Баха: мощный поток, затем рябь на воде и снова гул потока. Я уверял себя, что выключил музыку потому, что невозможно одновременно сосредоточенно вести машину и оценивать исполнение, водители подрезали друг друга при въезде на эстакаду, жали на гудки, внезапно тормозили.
И в то же время мне казалось, что моя машина слишком тесна для двоих — для Баха и Мэри, оживившейся вдруг, когда за ужином она на несколько минут забыла про Роберта и заговорила о своих последних работах, портретах женщин в белом. Я почтительно спросил, нельзя ли будет посмотреть — я ведь не прятал от нее вид маленького городка, а он не был лучшей моей работой. Она подумала и дала неопределенное согласие, сохраняя дистанцию между нами. Да, в моей машине было тесно «Французским сюитам», темной придорожной зелени и умному, чистому лицу Мэри Бертисон. Или в салоне не осталось места для меня. Моя машина никогда не казалась такой маленькой, никогда мне настолько не хотелось откинуть верх.